Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Правильно, он их благословит. А что с отцом станется потом?

Тарик то шептал, то почти кричал, он умолял, уговаривал, убеждал... Поначалу голос его был полон надежды, потом она начала таять.

— Я не могу, — повторяла Лейла.

— Не говори так. Я люблю тебя.

— Прости меня...

— Я люблю тебя.

Как она ждала, когда же он произнесет эти слова, как мечтала об этом! И вот они прозвучали.

Какая жестокая ирония!

— Я не могу оставить отца, — с трудом выговорила Лейла. — Я — все, что у него осталось. Он не переживет.

Тарик знал это, знал, что долг для нее (как и для него) превыше всего и что тут ничего не поделаешь. Но может, все-таки удастся ее уговорить?

Обливаясь слезами, Лейла стояла на своем.

И выставила его.

И взяла обещание, что прощаться они не будут.

— Я вернусь, — сказал Тарик напоследок. — Вернусь за тобой.

Дверь за ним захлопнулась. Тарик забарабанил в нее кулаками. Потом грохот прекратился, но Тарик еще долго не уходил. Лейла слышала его дыхание.

Наконец со двора раздались его неверные шаги.

Все стихло. Только где-то далеко за городом в горах шел бой.

И еще нарушал тишину стук сердца, отдававшийся во всем теле.

11

Жара стояла невыносимая. Раскаленные горы дымились. Электричества не было вот уже несколько дней. Ни один вентилятор в городе не работал, словно в насмешку.

Лейла лежала на кушетке в гостиной. Горячий воздух обжигал легкие. Родители разговаривали в спальне у мамы. После того как в ворота угодила пуля и пробила дыру, им было о чем поговорить. Последнее время голоса внизу не стихали даже по ночам.

Слышалась далекая тяжкая канонада, пронизываемая близкими автоматными очередями.

Внутри Лейлы тоже не утихала борьба: с одной стороны, стыд и угрызения совести, а с другой — уверенность, что они с Тариком не такие уж страшные грешники и что все случившееся между ними было прекрасно, естественно, пожалуй, даже неизбежно. К тому же неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь.

Лейла все старалась вспомнить, что ей шепнул Тарик тогда, на полу. Просто «Тебе не больно?» или «Я тебе не сделал больно?»

Двух недель не прошло, как он уехал, а память уже понемножку подводит.

Так как же он выразился?

Неужели забыла?

Лейла закрыла глаза и постаралась сосредоточиться.

А ведь пройдет время, и ей надоест постоянно напрягать память. Все начнет потихоньку забываться, покрываться пылью, и скорбь утраты уже не будет такой острой. А потом настанет день, когда его образ затуманится и имя «Тарик», случайно прозвучавшее на улице, больше не заставит ее вздрагивать. Она перестанет тосковать по нему, и ее неизменный спутник — страдание, подобное фантомной боли в ампутированной конечности, оставит ее в покое.

Ну разве что много лет спустя, когда она уже будет взрослой женщиной с детьми, какая-нибудь ерунда вроде нагретого солнцем ковра на полу или формы головы случайного прохожего вдруг зацепит за ниточку и тот день во всей своей красе и печали — со всем их неблагоразумием, неловкостью и восторгом — вернется к ней, неся с собой жар их разгоряченных тел, и захлестнет с головой.

Но воспоминание продлится недолго. Оно скоро пройдет. И доставит только смутное беспокойство.

Лейла решила про себя, что Тарик сказал тогда: «Я тебе не сделал больно?»

Ведь он так и сказал?

В переднюю вышел Баби и позвал Лейлу.

— Она согласна! — воскликнул он дрожащим от возбуждения голосом. — Мы уезжаем, Лейла, все трое. Мы покидаем Кабул.

Они втроем сидели на кровати в маминой комнате. Над домом проносились ракеты — битва между Хекматьяром и Масудом не стихала. Лейла знала, что вот сейчас кто-то в городе погиб, чье-то жилище превращено в груду мусора, в небо вздымается столб черного дыма. Утром тела обнаружат, кого-то заберут, а до некоторых руки не дойдут. То-то будет пир для кабульских собак, успевших хорошенько распробовать человечину.

И все-таки Лейле хотелось пробежать по улицам, крича от радости. Ей никак не сиделось на месте. Баби сказал, что сперва они поедут в Пакистан, подадут документы на получение виз. А ведь Тарик в Пакистане, всего семнадцать дней как уехал — Лейла подсчитала. Если бы мама решилась семнадцать дней назад, они могли бы отправиться в путь все вместе. Но это сейчас неважно. Они едут в Пешавар — она, мама и Баби — и обязательно разыщут Тарика и его родителей. Их документы власти рассмотрят одновременно. А там... кто знает? Европа? Америка? Где-нибудь поближе к морю, как говорил Баби...

Мама полулежала, опершись о спинку кровати. Глаза у нее были заплаканы, руки вцепились в волосы.

Три дня назад Лейла вышла из дома глотнуть воздуха. Только она встала на улице у ворот, как что-то громко свистнуло у самого ее правого уха и звонко ударило в доску, крошечные щепки полетели в разные стороны. Сотни сожженных домов, тысячи ракет, упавших на Кабул, смерть Джити — ничто не могло вывести маму из оцепенения. А вот сквозная круглая дырка в воротах в трех пальцах от головы Лейлы пробудила к жизни, заставила понять, что война уже унесла двух ее сыновей и на очереди дочь.

Ахмад и Hoop улыбались со стен спальни. Мама с виноватым видом переводила глаза с одной фотографии на другую, будто испрашивая согласия. Благословения. Прощения.

— Здесь нас ничто не держит, — сказал Баби. — Сыновья наши погибли, но с нами Лейла. Мы вместе, Фариба. Мы сможем начать новую жизнь.

Баби взял маму за руку. Мама ничего не сказала, но выражение лица у нее смягчилось, стало покорным. Родители подержали друг друга за руки, потом неторопливо обнялись, мама спрятала лицо у отца на груди, вцепилась ему в рубаху.

В ту ночь Лейла никак не могла уснуть. Горизонт то и дело вспыхивал оранжевым и желтым. Сон сморил ее уже под утро.

Вот что ей приснилось.

Они на песчаном пляже. День холодный, ветреный, пасмурный, но под покрывалом рядом с Тариком тепло. Под пальмами, за белым штакетником, выстроились в ряд автомобили. От ветра слезятся глаза, песок засыпает стопы, вихрь несет с собой пучки высохшей травы. По волнам скользят косые паруса, над морем с криком машут крыльями чайки. Под напором стихии песок поземкой стелется над склонами дюн, слышен странный распевный звук.

Это певучие пески, говорит Лейла, мне отец давным-давно про них рассказывал.

Он смахивает песок ей со лба, перед глазами у Лейлы мелькает кольцо у него на пальце. Оно такое же, как у нее, золотое, покрытое сложным узором.

«Это правда, — говорит Лейла. — Песчинка трется о песчинку. Послушай только».

Он слушает. Хмурится. Ждет. Снова слушает. Когда ветер несильный, слышен словно легкий стон. А когда налетает порыв, кажется, целый хор поет высокими голосами.

Баби сказал, с собой следует взять только самое необходимое. Все остальное надо продать.

— На эти деньги мы сможем жить в Пешаваре, пока я не найду работу.

Следующие два дня они только и отбирали вещи на продажу.

Лейла в своей комнате откладывала в сторонку старые блузы, туфли, книги, игрушки. Под кроватью она нашла маленькую корову из желтого стекла, которую Хасина подарила ей, когда они перешли в пятый класс. И брелок в виде крошечного футбольного мяча, подарок Джити. И игрушечную деревянную зебру на колесиках. И фарфорового космонавта, которого они с Тариком нашли в сточной канаве. Ей было шесть лет, а ему восемь. Они еще немного повздорили, кто первый космонавта увидел.

Мама тоже разбирала вещи — неторопливо, глаза сонные, вид отсутствующий. Тарелки, салфетки, драгоценности (за исключением обручального кольца), большая часть одежды — от всего этого она хотела избавиться.

— Ты и это хочешь продать? — Лейла бережно держала в руках мамин свадебный наряд, каскадом ниспадавший на пол, пощупала кружева и ленты, дотронулась до мелких жемчужинок на рукавах.

Пожав плечами, мама забрала у дочки свое брачное убранство и решительно бросила в кучу — словно лейкопластырь одним движением сорвала.

Самое тяжелое задание выпало на долю Баби.

Лейла зашла к нему. Отец неподвижно стоял посреди кабинета и уныло взирал на книжные полки. На Баби была старая футболка с видом Сан-Франциско: от воды поднимается туман и окутывает красные башни моста.

— Знаешь старую шутку? — горько спросил он. — Какие пять книг ты бы взял с собой на необитаемый остров? Вот уж не думал, что и мне доведется решать похожую задачку.

— Мы соберем тебе новую библиотеку, Баби.

— Угу, — печально улыбнулся отец. — Никак не могу поверить, что покидаю Кабул. Здесь я учился, здесь начал работать, здесь родились мои дети. Как странно, что скоро мне будут светить уже другие звезды.

— Мне это тоже очень странно.

— У меня из головы не идет поэма о Кабуле, которую Саиб Табризи[43] сочинил еще в семнадцатом веке. Когда-то я знал ее всю наизусть. А сейчас вертятся и вертятся две строчки: