Помутнение - Линда Сауле

от мокрых камней, аромат горькой зелени и сигаретных фильтров, которыми пахнут папоротники. Эти запахи не пригодятся нам в жизни, и все-таки мы не только чувствуем их, но испытываем при этом наслаждение, как если бы откусывали от самого вкусного пирога. Только в отличие от пищи, которую нужно есть, чтобы жить, запахи – удовольствие без необходимости, роскошь, которую природа дарит нам просто так. И может быть, есть в этом какая-то прекрасная тайна, которую нам только предстоит разгадать. Иначе как объяснить тот факт, что обоняние – единственное из чувств, которое не атрофируется, а, напротив, развивается с течением времени? И к тому же разве мы прежде всего не воздушные существа, для которых кислород – это одновременно источник жизни и причина увядания?

В тесноте леса, как в маленькой комнате, мысли становятся плотнее и гуще. Я шла и думала ни о чем и обо всем сразу. Непроговоренное, невыраженное ворочалось в голове, как сухой валежник под ногами. Лес пестрел всеми оттенками зеленого: от густой, почти коричневой темноты до прозрачной лазури, а в центре этой цветовой карты был бархатистый и переливчатый изумрудный. Этот лес не был похож на тот, что я видела во сне – просторный, серебряный, – но он был знаком мне с детства, это был мой лес.

Если бы мне нужно было оставить только одно воспоминание об отце до того, как, разбитый водкой и инсультом, он перестал вставать с кровати, я сохранила бы то, в котором мы вместе бродим в лесу за огородами и в макушках громыхает его: «Темная ночь, только пули свистят по степи…». Он очень долго умирал: десять лет неотвратимого движения к концу превратили здоровенного мужика в высохшую мумию, которая не говорила, а только ворочала языком и страшно клокотала легкими. Отец Ники, напротив, ушел быстро и внезапно. Она нашла его, холодного и вонючего, утром перед работающим телевизором. Годом раньше умерла ее бабушка, и Ника осталась сиротой – теперь уже по-настоящему. Тем летом ей исполнилось пятнадцать, мы уже не дружили. Я не нашла для нее слов. Конечно, я горевала и сочувствовала ей, но сказать это прямо не могла. Подростки вообще не очень умеют сопереживать, но и взрослые не лучше: в моем детстве чужие несчастья обсуждали в формате новостей и сплетен, а если и выражали сочувствие, то исключительно формально. Никто не осмеливался искренне проговорить другому: «Я разделяю твое горе, и ты всегда можешь обратиться ко мне, что бы ни произошло между нами, ты дорога мне, я люблю тебя».

Хотя в голове у меня не прояснилось, оказавшись среди деревьев, я почувствовала себя бодрее. У высокой пихты я остановилась, приложила ладонь к теплой щербатой коре. Как медведицы находят своих медвежат среди чужих, так и пихты узнают свои саженцы. Ради них они даже могут замедлить рост собственной корневой системы – чтобы мелкой поросли жилось привольнее. Чем больше я узнаю о растениях, тем отчетливее вижу, что они, как и мы, могут любить, понимать, сострадать, даже построить коммунизм. Разница в том, что их чувства и намерения глубоко вписаны в тело. Жаждущие света подсолнечник или череда без раздумий поворачиваются к солнцу, даже если небо затянуто облаками, тогда как люди, которые в душе ищут любви и тепла, способны подолгу игнорировать свои чувства и желания и отказываются от них при первой непогоде.

Чем дальше я шла, тем темнее становился лес, но где-то поверх него в небе белело солнце, и сквозь редкие прорехи на листву падали свинцовые бляшки света. Я не боялась заблудиться: знала, что лес тянется длинной, но достаточно узкой полосой и найти выход будет несложно. И все-таки стоит на секунду потерять ориентацию в пространстве, как тут же по спине взбегает испуг и ты замираешь в оцепенении, не зная, куда двинуться дальше. Я смотрела вокруг, пытаясь вспомнить, с какой стороны пришла, как вдруг наткнулась на два желтых глаза, которые пялились на меня из тени деревьев. Под ногой ледяным хрустом треснула ветка.

Зверь истошно залаял. Это был крупный, размером с пони, коричневый пес.

– Ну-ка, успокойся, – пристыдил собаку голос, и из темноты показалась выбеленная женская голова.

Только тогда я заметила в проемах между деревьями черные доски, задник небольшого строения. Женщина поинтересовалась, не заблудилась ли я, и, хотя я ответила отрицательно, предложила вывести меня к дороге. Мы зашли за деревья и оказались на поляне, почти полностью занятой озером, овальным и блестящим, как серебряная ложка. По краям озера были расставлены беседки, а мимо них тонким пояском шла тропинка. Обернувшись вокруг озера, она упиралась свободным хвостом в металлические ворота. Это была рыболовная база.

Пока мы с хозяйкой шли вдоль воды, пес оголтело носился рядом. Он вздымался на дыбы, а потом грузным телом обрушивался на землю, оборачивался вокруг своей оси и взмывал в воздух так, что все четыре лапы оказывались в свободном падении. В кутерьме он бросался под ноги, и мы едва не падали, задетые его тяжестью.

– Вот дурак! – Женщина хлопнула собаку по щетинистому боку. Она подобрала камешек и с размаху запустила его вперед. Пес тут же рванул по направлению руки.

– Находит на него что-то, – кивнула она мне, – но люблю дурака. Если бы не он, давно бы отсюда уехала.

– Можно ведь и с ним, – невнятно пробормотала я, глядя, как пес, прижав грудь к земле и подняв зад кверху, всматривается в озеро.

– Да нет, – протянула женщина, – наше место здесь.

– А давно вы тут живете?

Не удержавшись, пес с шумом сорвался в воду. Хозяйка и ухом не повела на его выходку.

– Да как сказать, – она пожала плечами, – здесь время по-другому идет, год за два, а то и побольше. Да и разве уедешь из этих мест? Вон какая красота.

Вздернутая рябью, как нитками, вода устало скребла берег. Долгими корнями деревья касались дна, лакали из озера, кланялись ему гибкими позвоночниками стволов, несли воду через все тело, подносили ее на листьях небу. В светло-белом воздухе метались блестящие точки: пыль, или пыльца, или все вместе.

Хозяйка рыбного озера довела меня до ворот, и мы попрощались. В какой-то растерянности я оглянулась на поляну и лес. Высвеченный солнцем пейзаж немного напомнил мне тот, что я видела во сне, но может, мне только хотелось видеть его таким. В сияющей дымке носился восторженный пес, а я не могла вспомнить ни одной вещи на свете, способной принести мне столько радости, сколько доставляло этому зверю его безмятежное существование. Я вышла за ворота, и они