Четырнадцать сказок о Хайфе - Денис Соболев

Это было счастливое время. Никто не рвал его за поводок, не проклинал, он больше не чувствовал, что он в тягость. После прогулки он тихо возвращался домой, и на него просто не обращали внимания. Переполненный благодарностью, ретривер стал еще больше стараться быть полезной собакой. Он пытался предугадывать желания; радостно лаять, когда от него этого ждали, и молчать, когда он не был нужен. В те же дни, когда кто-нибудь из семьи болел, ретривер чувствовал, что его сердце переполняется состраданием, страхом, виной и болью; в такие дни он старался не отходить от больного. Даже когда его били или он обижался, он не мог избавиться от этих страхов, от чувства ответственности и вины. Но однажды, вернувшись домой, он снова услышал, как слово «собака» тонет в криках. «Он прав, — кричал Йорам, — единственный нормальный человек в этой психушке. Почему ты выпускаешь его гулять? Он же на всех бросается, ты что не видишь? Он кого-нибудь искусает, и нас разденут на судах». — «У меня нет времени гулять с твоей собакой, — кричала в ответ Дафна, — хочешь с ним гулять, гуляй сам. Всяко лучше, чем просиживать диван». Йорам хлопнул дверью, потом вернулся. «Чтобы его завтра же здесь не было, — сказал он, — из-за игрушки для детей я не намерен тоскаться по судам. Перетопчатся. Пусть с Барби играют. И вообще дома не пройти. Здесь не гостиница». — «А куда я его, по-твоему, должна деть?» — спросила Дафна. «Отвези его к твоей сестре, — сказал Йорам, — у нее квартира с садиком. Хоть какой-то прок будет от твоих родственников». — «И не подумаю, — ответила Дафна, — тебе надо, так ты и решай, куда его деть. А дети в любом случае скоро вырастут». — «Сука», — мрачно сказал он и вышел на балкон.

На следующий день Йорам посадил ретривера в машину. Ретривер долго отказывался, пытался выскользнуть, смотрел на Йорама большими собачьими глазами; он старался не выть и не плакать, но душа переполнялась болью. «Что это с тобой сегодня, — мрачно сказал Йорам и дернул поводок, а потом ласково добавил: — Ну давай покатаемся, залезай, собака». Почти час они ездили по городу; мимо небоскребов, роскошных магазинов, мимо моря, по большим многополосным дорогам и многоуровневым развязкам. Потом Йорам остановился, вышел, выпустил ретривера. «Давай побегаем», — сказал он. Они пробежали метров двести, и Йорам начал задыхаться. «Все, отбегались, — сказал он, — давненько я не делал марш-бросков», — и привязал поводок к столбу. Потом начал быстро уходить. Ретривер рванулся к нему; ему показалось, что его тело рвется пополам; в отчаянии и безумии он завыл и залаял. Йорам побежал; на него оглянулся прохожий, из окна высунулась какая-то старушка. «Это вам здесь что, зоопарк?» — закричала она. Йорам послушно вернулся, отвязал поводок, погладил ретривера. Ретривер прижался к нему, затих, ткнулся мордой в колени, стал лизать руки. «Чтоб ее разорвало, — мрачно сказал Йорам и побрел назад к машине. — Ладно, собака, поехали домой». Потом сел за руль, выругался, снял ошейник, отодвинул от колен морду ретривера. «Подожди, — сказал он, — сидеть». Ретривер послушно сел; Йорам закрыл дверь и погладил его через открытое окно. Машина медленно тронулась, и ретривер побежал рядом, виляя хвостом, преданно глядя на Йорама и не веря своему счастью. Йорам нажал на газ, с отчаянным лаем ретривер попытался броситься под колеса, но было поздно.

И все же этот город оказался не таким уж большим. Чувство обиды захлестывало ретривера, но жгучая и болезненная тоска по дому оказалась сильнее. Уже через два дня полуосознанных поисков он снова оказался в знакомых местах. И тогда мир неожиданно наполнился ликованием. Обнюхивая знакомые поребрики и мусорные баки, он чувствовал как глубокая неугасающая сила влечет его домой. Увидев уже знакомую дверь, он ощутил, как сердце вздрогнуло, дернулось, перевернулось; он завыл, заскулил, залаял. Дафна открыла дверь. «Опять эта проклятая собака! — сказала она мрачно. — Ну почему ты ничего не можешь нормально сделать? Только свои долбанные программы и умеешь писать». Она вытолкала ретривера и захлопнула дверь. Ретривер снова завыл и заскулил; на лестницу вышли соседи. «Придется пустить», — сказала Дафна, открывая дверь. Ретривер метался по квартире, облизывая всем руки, почти сбивая мебель; любая мелочь, которую он узнавал, наполняла его счастьем. Он знал, что должен ненавидеть их, но не мог. Дети стали жаловаться, что он мешает смотреть телевизор, и ретривер затих. Дафна с ненавистью посмотрела на Йорама и молча ушла спать. На следующее утро Йорам обреченно затолкал ретривера в машину, выругался, и выжал газ. «И запомни, — сказал он, — если ты еще раз вернешься, придется тебя усыпить». Так ретривер оказался в Хайфе.

Хайфа была далеко, а еще она была очень красивым городом. Она спускалась по склонам горы и распластывалась вдоль моря, у ее подножия. С вершины горы был виден широкий залив с большими кораблями, перистые облака, северные берега Галилеи. Кроме того, в Хайфе были каменные лесенки, поднимающиеся вдоль горы, и ретривер мог по ним бегать, не боясь быть задавленным. Довольно быстро он понял, что, на самом деле, Хайфа находится между морем и небом. В один из первых дней на северном выступе Кармеля, который называется Стелла Марис — что значит «морская звезда», — ретривер разговорился со старым псом неизвестной породы и рассказал ему свою историю. «Не волнуйся, — сказал пес, — теперь все будет хорошо. Галилея — это страна, обетованная всем несчастным». Здесь было тепло, но не так изнуряюще жарко, как раньше; даже густой покров шерсти уже не казался ретриверу тяжелым бременем. К тому же он не только не испытывал недостатка в еде, но и вдруг понял, что его больше никто ею не попрекает. Впервые он мог принимать еду и не чувствовать себя в неоплатном долгу за нее. Его кормили и дети, и молодые парни, уходящие на работу, и старики, медленно бредущие в сопровождении низкорослых служанок-филлипинок. Но еще чаще его кормили девочки-официантки, работавшие по ночам; если ему было, где лечь, он оставался лежать до утра, засыпая и просыпаясь под громкую музыку; а они смеялись и плакали, запустив руки в его густую, теперь уже свалявшуюся и перепутанную шерсть. Только теперь он понял, какими разными бывают люди. Ретривер научился переходить улицу, осторожно замедляя шаг и внимательно посмотрев направо и налево; и даже на самых шумных улицах, спускающихся с горы к морю, машины притормаживали, чтобы пропустить его. А еще по дороге к морю он встречал мангустов; несколько раз он пытался с ними заговорить, но мангусты убегали, не ответив ему ни единым словом. И, пожалуй, только гопников с бутылками пива он боялся, потому что они пытались его ударить.

Как-то ранним осенним вечером, когда над Хайфой еще стояла густая и душная жара, ретривер проходил через сад Матери у последней станции единственной ветки хайфского метро. В саду было пусто, гопники еще не начали собираться, даже бездомный, обычно лежавший на скамейке, куда-то пропал; в киоске с мороженым тихо шуршала музыка. Неожиданно под одним из кустов у самого края сада — там, где тропинка уже начинает спускаться в долину Лотем, — он увидел странное движение. Ретривер повернул морду, принюхался, заинтересованно насторожился. «Мангуст», — подумал он. Но это был не мангуст. Под кустом сидел странный пушистый зверек размером с мышь, в черно-белую полоску. Ретривер остановился; он не знал, как вести себя дальше. Зверек испуганно притих. Ретривера мучило любопытство, но он боялся спугнуть странное существо. Он понюхал траву, лег и опустил голову на лапы. Зверек выскочил из-под куста и исчез в зарослях; ретривер разочарованно вздохнул, но остался лежать. Прошло где-то четверть часа, и он увидел, что непонятный зверек медленно крадется в его сторону. «Может быть, все-таки мангуст, — подумал ретривер еще более заинтересованно, — какой-нибудь мангуст-мутант, который ничего не боится». Сквозь щелку между полузакрытыми веками он видел, как мангуст быстро пробежал по тропинке.

Ретриверу страшно захотелось чихнуть, но он — хоть и с трудом — удержался. «Интересно, что думает мангуст, — сказал он себе, — наверное, думает: „А что это здесь разлеглась эта спящая собака?“» Но потом он вспомнил, что мангусты очень умные и хитрые звери, и поправил себя: «Мангуст, наверное, знает, что я не сплю и за ним наблюдаю. Так что, скорее всего, он думает: „Интересно, а о чем же думает этот пес, который здесь разлегся, и делает вид, что спит, а на самом деле наблюдает за мной? И что же он от меня хочет?“» Но, с другой стороны, это же не он, ретривер, шел к предполагаемому мангусту, а мангуст шел к нему, а значит, что-то хотел мангуст, а совсем не он, ретривер. «Так что, — сказал себе ретривер, — наверное, мангуст думает, соответствует ли то, что он, ретривер, думает про мангуста, который идет по направлению к нему, тому, что мангусту хотелось бы, чтобы ретривер про него думал». Но дело было в том, что ретривер совершенно ничего про него не думал, а просто смотрел на маленького зверька с любопытством, удивлением и растущей симпатией. Но в таком случае получалось, что мангуст и вообще ничего не думает, кроме того, что о нем предположительно думает ретривер. Он вконец запутался. Ретривер был слишком простодушным зверем, и долгие хождения по чужим пустым улицам так и не научили его разбираться в чужих намерениях, хотя, как ему казалось, и научили держаться как можно дальше от разнообразных хитрых мангустов, как двуногих, так и четвероногих. Ретривер уже собирался встать и отправиться восвояси, когда вспомнил, что он же не уверен, что это мангуст. Он понял, что совершенно сбил себя с толку.