Единоборец - Сергей Герасимов

Я ложусь на кровать и закрываю глаза. Во мне еще достаточно энергии, чтобы протянуть без сна и отдыха две недели или около того, но все же, нужно использовать момент. Неизвестно, когда я отдохну в следующий раз. Клара кладет ладонь на светящуюся пластину и общается с кем-то. Я засыпаю и сплю спокойным сном без сновидений. Для того, чтобы отдохнуть в аварийном режиме моему мозгу достаточно двадцати минут. Это как раз тот случай.

Как только срабатывает таймер, я просыпаюсь. Клара сидит, склонившись над книгой, и улыбается. Интересно, о чем она читает? Я встаю, и она поднимает глаза.

– Уже отдохнул?

– Я собираюсь пойти и выразить почтение старшему рабу. Если ты меня, конечно, отпустишь.

– Это необязательно, – говорит она. – Мы скоро уйдем и сюда не вернемся.

– Порядок есть порядок.

– Хорошо. Если ты так хочешь. Здесь в подвале, живет несколько семей. Можешь узнать у них все подробности.

– Откуда ты об этом знаешь?

– Рабы всегда живут в подвалах таких зданий. Я хочу сказать, что гостиницы вроде этой всегда нуждаются в человеческом обслуживании. Что-то около десятка рабов. Обычно они живут семьями. Один мужчина на несколько женщин. Женщин больше потому, что многие мужчины живут в одиночестве, работа мешает им заводить семью.

Я выхожу в коридор и спускаюсь на одном из лифтов, нажав самую нижнюю кнопку. Этажей здесь немного. Просто потому, что этот лифт не связан с другими уровнями города, а толщина каждого уровня – максимум метров тридцать. Потолки низкие, я едва не задеваю их головой. Подняв руку, я могу их коснуться.

Но в подвале потолок оказывается еще ниже. Всего два метра. Или два пять, так я оцениваю на глаз.

Сразу же мне на глаза попадается женщина. Здесь тепло, и она едва одета. Ей лет около тридцати, но тело выглядит истощенным, буквально изношенным, какое бывает у женщин, которые слишком много работают, слишком много пьют, и практически никогда не отдыхают.

– Новенький? – спрашивает она.

– Имитант.

– Она криво улыбается, оценив шутку.

– Что надо?

– Ищу старшего раба.

– Идем со мной.

Я иду за ней. Мы спускаемся по ступенькам, несколько раз поворачиваем и оказываемся у маленькой двери. Я толкаю дверь и вижу за ней каморку. Что-то вроде хорошо освещенного чулана, заваленного вещами. На стене – большое зеркало. На единственном стуле сидит уродского вида мужичок и пытается отремонтировать туфель, вонзая в него длинную игру.

– Это к тебе, – говорит женщина и уходит.

За стеной слышатся крики ребенка. Судя по звукам, ребенка бьют. Крики переходят в визг. Мужичок недовольно морщится.

– Садись, выпьем, – говорит он. – Тебе повезло, что на меня попал. Я человек простой. И добрый, если меня не трогать. Денисий, ты его не знаешь, умер осенью. Вот он был крут.

Мужичок наливает мне стакан прозрачной жидкости, судя по запаху, самогона, чокается, мы выпиваем. Я сразу же анализирую состав раствора. Жидкость не очищена. Содержит четырнадцать опасных для жизни компонентов. Но мои фильтры могут обезвредить и не такое.

– Отчего умер Денисий? – спрашиваю.

– Замерз. Он обслуживал охлаждающий генератор. Положено работать в паре, но он вышел один. Ночью, как положено, выпил, чтоб не так страшно было. Ну и, понятно, потерял концентрацию.

Ребенок за стеной опять начинает орать.

– За что ее так? – спрашиваю я.

– Это Машка. Ее сегодня расселяют, – отвечает мужичок. – Не хочут они уходить, никогда не хочут. Вот и приходится дубасить. Детишки и бабы, они это всегда понимают.

Он показываем мне увесистый кулак.

– Я пришел, чтобы выразить почтение, – говорю я.

– Понятно. Но это не ко мне. Я всего лишь старший в этом доме, а тебе нужен староста квартала. Здесь, в квартале, тридцать семь человек. В доме – одиннадцать. Двенадцать, если считать тебя. Детей я не считаю, их все равно будут расселять. Лидка, уйми этого ребенка, мать твою! – кричит он, и вопли за стеной затихают.

– Расскажи мне об этом.

– О чем? – удивляется он.

– О детях. Что с ними делают?

– А черт его знает, что с ними делают, – он наливает еще по стакану, и мы чокаемся. – Ух, звериное пойло! Когда-нибудь все от него загнемся. Варим прямо здесь, в подвалах.

– Все-таки, что дети? – напоминаю я.

– Их расселяют. Никто не знает, что это значит. Они просто не возвращаются, вот и все. Может быть, они умирают, может быть, и вправду, куда-то переселяются.

– На поверхность? – предполагаю я.

– На поверхность, это вряд ли, – сообщает мужичок, подумав. – Они же расскажут обо всем, что тут видели. Нет, на поверхность, это нет. Разве что, им поправляют память, это, конечно, может быть. Еще налить? Прости, что без закуски.

– А ты как сам думаешь?

– Я думаю, что их топят, как котят, если тебе интересно мое мнение. Машка тоже так думает, поэтому и орет. Оно, конечно, жалко, хотя с самого начала знаешь, что оно не вырастет. Свое все-таки. Потихоньку привыкаешь, но ведь все равно жалко, правильно? Я здесь родил уже семерых, но осталась одна Машка. И та сегодня уйдет. Ну ниче, настрогаем новых. С детишками, оно, жизнь повеселее.

– И ничего нельзя сделать? – спрашиваю я.

– Как ничего? Можно. Почему ничего? Иногда детей оставляют, но очень редко.

– Что для этого нужно?

– А тебе зачем? – настораживается мужичок.

– У меня свои интересы.

– Знаю я твои интересы. Хочешь задарма получить малолетнюю б…. Так учти, что девчонки еще совсем малы. Долго ждать придется.

– И все-таки?

– Ниче не выйдет.

– А ты все-таки расскажи.

– Если ты хочешь оставить себе ребенка, его нужно защитить. Женщина для этого не годится, тут нужна физуха, голая сила, то есть. А мужики обычно в это дело не ввязываются. Ты должен доказать, что ребенок тебе нужен. Лично я думаю, что они не могут оставить здесь много детей, поэтому проверяют, кому дети нужны по-настоящему, а кому нет. Чтобы не перепутать, кого оставлять.

– Может быть, они изучают нашу психику в сверх-острых ситуациях, – предполагаю я. – В ситуации острого конфликта человек раскрывается по-настоящему.

– Может, оно и так, – соглашается мужичок. – Мне-то почем знать. А то, что они нас изучают, это правда. Каждый второй здесь работает подопытным кроликом. Это по совместительству, то есть. А физуха, она-то у тебя есть?

Я подцепляю ногтями гвоздь, вбитый в столешницу, вытаскиваю его и завязываю на бантик. Мужичок смотрит на гвоздь с искренним непониманием. Потом трогает его пальцем и убеждается, что гвоздь настоящий.

– Уважаю, – говорит он, наконец. – Это я уважаю. – А ты точно человек, не из ихних?

– Точно, человек. На сто один процент.

– Тогда отдам тебе мою Машку. Пусть лучше она тебе в кровать ляжет, чем на тот свет. Подрастет, будет добрая жена. У нас ведь женщины в основном старухи. Видел ведь мою Лидку?

Под конец разговора мы выпиваем еще по половине стакана, и мужичек совсем расползается, роняет на пол туфель и начинает нести ахинею. На меня алкоголь не действует. Не потому, что нейтрализуется, как другие яды, а потому, что я не могу себе сейчас позволить потерять внимание. Це-два-аш-пять-о-аш запасается в организме и хранится до лучших времен. Может быть, и на нашей улице случится праздник, тогда я и себе позволю захмелеть. Но вряд ли это произойдет скоро.

3

– А ты быстро справился, – говорит Клара. – Были какие-то проблемы?

– Так, проблемки.

– Надавал им по шеям?

– До этого не дошло. У меня к тебе просьба.

– Ну?

– Хочу взглянуть на расселение. Это не займет много времени.

– Зачем?

– Мне просто хочется посмотреть. Это же нам по пути?

– Почти. Но я не думаю, что это тебе понравится. Люди обычно расстраиваются, когда видят это. Срабатывают инстинкты. Хотя, на самом деле, ничего страшного не происходит. Это совсем не то, что ты думаешь. Психология здешних людей не похожа на вашу. Этим людям на самом деле все равно. Если им не весело сейчас, если они расстраиваются, им все равно будет весело завтра или послезавтра. Просто так нужно и так правильно. Кстати, каждый из этих людей имеет право протестовать и выступить в защиту своего ребенка. Каждый имеет право сразиться за свое счастье. Мы ведь не живодеры. Мы понимаем, что в людях заложен родительский инстинкт, и этот инстинкт может сделать их несчастными. Если кто-нибудь явно выразит свой инстинкт и встанет на защиту ребенка, то ребенка не отберут. Но никто этого не делает. Ни один человек.

– А что дети? – спрашиваю я.

– Они уже достаточно большие. Они знают, что, вырастая, должны отправиться в интернат. Они нормально это принимают. Они надеются когда-нибудь вернуться.

– Что с ними сделают?

– Ничего страшного. Им исправят память, кое-что сотрут, кое-что добавят, и отправят в интернат на поверхности земли. Там они будут учиться и станут полноценными людьми. В городах есть много интернатов, которые работают без людей и полностью контролируются нами. Знаете, в чем была ваша ошибка? Ваша первая ошибка, из-за которой вы в конце концов проиграли?