Нас вызывает Таймыр? Записки бродячего повара. Книга вторая - Евгений Вишневский

И вот она, наша рыбалка! На высоком берегу лежит резиновая лодка, в которой стоит фанерная бочка, полная камней (чтобы их, лодку и бочку, не уволокло ветром). Хутуду-Яму основательно пополнилась, и ее вода подступает к самой нашей лодке. Первым делом мы бросились к нашим сетям. И с огорчением убедились, что у «добытчицы» все наплава лежат на поверхности воды, ни один не утонул. У «авоськи» наплава притоплены только с дальнего краю, и не видать только трех, остальные же спокойно лежат на воде. Кинулись проверять сети — все верно: в «добытчице» ни одной, то есть ни единой рыбины, а сеть стоит ровненько, в «струночку», и ни мха, ни ила в ней нет; в «авоську» влетело всего пять рыбин, все с дальнего края, один, правда, здоровенный чир килограмма на два и четыре сижка-недомерка.

Сняли сети, разобрали их и на лодке сплавились вниз, к устью нашей Фрамки, туда, к замечательным уловам! Но здесь нас ждало горькое разочарование: на такой скорости, какую имеет здесь течение, поставить сети невозможно. Попытались было половить рыбы в «неводном» режиме, но не смогли выгрести.

— Да-а, — говорит Эдик, — а ведь тут нам рыбы не поймать. Ни выше, ни ниже. Придется назад возвращаться. Там, похоже, самое спокойное место. Вот только как мы теперь все это вверх по течению четыре километра на себе попрем: лодку, бочку, сети, веревки?..

— Дураки!— казню я себя (да и Эдика в придачу). — Нет бы все взвесить, попробовать... А мы рады стараться: вот где улова-то! Вот где рыбу бочками черпать будем!

— Ладно, — махнул рукой Эдик, — хватит. Недостойно мужчины жалеть о содеянном, так говорят североамериканские индейцы. Давай-ка вытащим лодку на самое высокое место и как следует придавим камнями. Видишь, какая теплынь, да и дождь все сеет и сеет. Я думаю, Хутуду-Яму будет и дальше пухнуть...

— И полезет из берегов, как тесто из кадки, — добавил я.

Мы вытащили лодку, поставили вновь в нее бочку (ах, зачем маялся бедняга Лев и тащил ее на себе семь километров?!), набросали вокруг камней, сети сложили на дно и тоже придавили камнями. И только тут почувствовали, как мы промокли, продрогли и устали. Огорченные и разбитые, всего лишь с пятью рыбинами мы вернулись домой, в лагерь, в четвертом часу ночи.

А Лев Васильевич опять пришел без оленя и вообще без добычи.

16 июля

За завтраком, когда Лев Васильевич планировал сегодняшние маршруты, вдруг как-то странно залаял, скорее даже заскулил Фрам.

— Что, Фрам, олени? — засмеялась Наталья Ивановна и на всякий случай выглянула из палатки. И вся ее веселость моментально пропала. — Олени! — закричала она шепотом.

Все мы разом кинулись к входу и устроили «в дверях» настоящую свалку. По долине нашей Фрамки шло небольшое стадо: три быка и четыре важенки. Лев Васильевич, Валера и Эдик не сговариваясь бросились в мужскую палатку за карабинами. Мы с Натальей Ивановной вдвоем с трудом надели на визжащего от возбуждения Фрама ошейник и еле-еле затащили его в женскую палатку (откуда вдруг взялись силы у этого шалопая?!) и там препоручили попечению Люси и Наташи. Тем временем Лев Васильевич и Эдик обули резиновые болотные сапоги, рассовали по карманам патроны и с двух сторон кинулись наперерез оленям. Валера с мелкашкой засел в кухонной палатке на случай, если звери прямиком придут к нам в лагерь. Мы с Натальей Ивановной (я с мелкокалиберной винтовкой, она с наганом — больше у нас никакого оружия нет) полезли вверх по крутой и, к сожалению, сыпучей осыпи, с тем чтобы встретить их (оленей, разумеется), ежели им вздумается пойти верхом. Олени же всех этих приготовлений просто не видели. Они шли, рассыпавшись по нашей долинке, и щипали цветочки и мох. К великому нашему сожалению, нас они так и не заметили и, поднявшись по пологому склону левой гряды, скрылись в соседней лощине. У оленя, как известно, очень слабое зрение, но зато великолепное обоняние. Опасность носом он чует за несколько километров, но здесь ветер дул от оленей к нам, а не наоборот. Если бы олени заметили возле наших палаток какое-нибудь движение, они непременно бросились бы не наутек от нас, а, наоборот, к нам. Всякий зверь более всего боится неясной, неопределенной опасности и спешит разъяснить ее (кстати, в дальнейшем при охоте на оленей мы этим частенько пользовались). Когда опасность понятна, то понятно и как от нее спасаться.

Если бы не огонь охотничьего азарта, ни за какие коврижки я бы по такой осыпи на гору не полез (Наталья Ивановна, я думаю, тоже). На середине склона я, признаться, основательно струхнул (осыпь подо мной непрерывно ехала, кругом торчали острые скалы, сверху и с боков катились на нас здоровенные камни), но спускаться вниз теперь уже было гораздо опасней, чем лезть вверх. И нам с Натальей Ивановной попросту более ничего не оставалось, как забраться на вершину. В довершение всего у моей пятизарядной мелкашки лопнул ремень, и мне пришлось нести оружие не за плечами, а в руках.

И вот мы на вершине, и все нам сверху видно как на ладони. Мы видим Льва Васильевича с карабином в руках, который стоит на гребне невысокого холма и озирается по сторонам в надежде увидеть оленей; Эдик же километрах в трех от нас на четвереньках ползет по невысокому перевалу, полагая встретить за ним оленей. Увидели мы и самих оленей. Они были уже далеко, километрах в двух от Эдика, на равнинной тундре, и направлялись в сторону нашей рыбалки.

— Вот и все, — грустно сказала Наталья Ивановна. — Кина не будет. Оставь свою печаль до будущей весны, как говорится. Дай-ка мне винтовочку.

— Зачем? — обалдело спросил я.

— Надо, — ответила Наталья Ивановна, взяла винтовку и трижды выстрелила в воздух.

Лев Васильевич услышал нас и затем увидел. Мы дали ему знак возвращаться в лагерь. И только тут я понял, что когда лез по осыпи, то здорово подвернул ногу и, может быть, даже потянул связки. Наталья Ивановна ушла навстречу Льву Васильевичу, чтобы он не вздумал больше гоняться за оленями и не тратил попусту силы, а я, опираясь на винтовку, как на костыль, пошел по гребню вперед, чтобы там, где склон положе, спуститься в долину нашей Фрамки.

Ах, сколько раз описывал я уже картины, открывающиеся с перевалов, горных вершин, траверсов. Не удержусь я, видно, от этого и на сей раз. Надо мной совсем низко, кажется, подпрыгни и заденешь рукой, простирается укутанное плотными облаками небо, широкое и тяжелое; подо мной — насколько хватает глаз — на восток и север расстилается бурая тундра, изрезанная серыми извивами рек (вон наша Хутуду-Яму впадает в Мурптаму-Тари, а та — в здоровенную Бикаду), пятнами больших и малых озер, а вон далеко впереди виден край гигантской чаши озера Таймыр и над ним черная громада Быррангов. Ох, Бырранги, аспидно-черные, с отливом в синеву, горы, расцвеченные белыми и голубыми прожилками снежников, с какой-то грязно-серой мутью, кочующей по их вершинам! (В жизни своей не видывал я нигде более такого аспидно-черного цвета.) Верю, ей-богу, верю, что ад располагается именно там, и потому ни один живущий на земле граней, очерченных этими горами, переступать не должен. Таковы поверья долган и нганасан, и уж сколько поколений их родилось, выросло и умерло здесь, но никто никогда за Бырранги не заходил (помните, ни одного туземного географического названия за Быррангами нет). Что же, может, они не так уж и далеки от истины: если тут, на Тулай-Киряке, в июле этакая погодка, то что же говорить о Быррангах, где много выше, где свободно гуляют ураганные ветры, прилетевшие с Северного Ледовитого океана, о горах, где нет ни травки, ни цветочков, ни даже мхов. Б-р-р, представить себе и то страшно, а уж не дай бог попасть туда.