Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

Самойлов подошел к Лукьянову и, не говоря ни слова, передал ему половинку кирпича, сжимаемую все это время в правой руке. Почувствовав тяжесть, Лукьянов отступил от окна, повернул лицо и кивнул головою в знак согласия, сопроводив кивок загадочной улыбкой. Данченко делал вид, что поведение двух его спутников ему малоинтересно, поскольку ему заранее известен финал этой шахматной комбинации.

Отойдя на полтора метра от темного прямоугольника, Лукьянов с неимоверной осторожностью, даже не прошуршав рукавом болоньевой куртки, размахнулся и метнул камень в густую, будто гуталином набитую, глубину.

Снизу донесся человеческий вопль.

8.12.2008

МОЛНИЯ

Кто дал Вадюше этот пласт, он нам так и не сказал. Ранним зимним вечером, когда замерзшие подростки, перетаптываясь вокруг доминошного столика, ставили по очереди на скамью то одну, то другую ноги, Вадюша в гэдээровской шубе и сдвинутой набекрень ушанке, напоминая больше завмага, чем старшеклассника, хвастал своими достижениями. Самойлов все-таки задал ему запоздалый вопрос: откуда у него тогда появилась пластинка Роллингов? — рассчитывая ее выкупить, если она до сих пор у Вадюши. Вадюша не сразу припомнил, о чем речь. Его больше интересовали Нэлла и Лиля, которым он предлагал сигареты. С третьего раза решилась закурить только Лиля. Нэлла, как спортсменка, отказалась. Вадюша гордо заявил, что курево не мешает ему успешно заниматься вольной борьбой и даже побеждать на соревнованиях. Лишь после этого он, рисуясь перед девочками, посоветовал Фрицу (так он называл Самойлова) поменьше слушать разных «роллингстонов» и переходить на нормальную музыку. В ответ Самойлов презрительно скривился, но самовлюбленный Вадюша в темноте этого не разглядел.

Когда Лиля с Нэллой, сославшись на холод и уроки, удалились (они жили в одном подъезде), Вадюша небрежно, но отчетливо прокомментировал:

«Посцать захотели. Могли бы и здесь…»

Он щедро угостил однополую компанию, в том числе и Фрица, «Тракией» и, не выключая зажигалки, показал фотокарточку обычной тётки на пляже, только без купальника.

Сделав несколько затяжек, Фриц осмелел и начал было про фоторепортаж в одном журнале:

— Штаты, проститутки вдоль улицы стоят…

— И шо они делают? — тут же перебил его Вадюша и, понизив голос, невозмутимо уточнил: — Пиздою шелестят?

Фриц, он же Самойлов, не нашелся, что ответить, и лишь ухмыльнулся в ответ. От сырого и морозного ветра глаза у него и так слезились.

Самойлову известно, почему Вадюша всячески подчеркивает свою мужественность, щеголяя знакомством с «королями» других районов, бросаясь кличками типа Бен или Босс. Подслушанная за гаражами история, чей смысл все еще не до конца понятен, не полностью доступен воображению Самойлова, гласит, будто пухлого Вадюшу заманил кульком «дюшесок» на самый чердак среднего подъезда какой-то «армянин». А родители потом его «мыли, мыли», «отмывали, отмывали…» Скурив до конца болгарскую сигарету, Самойлов мнет ледяными пальцами ее пятнистый фильтр, размышляя: была ли на брюках того «армянина» молния? Или он носил галифе?

С некоторых пор Самойлов, будучи полным идиотом в вычислениях, несмотря на не менее обидную, чем Фриц, кличку Купи-Продай, начал бредить цифрами, точнее номерами. В нем вдруг пробудилась запоздалая страсть к всевозможным шифровкам и кодам. Причем все эти комбинации сейфов, где хранятся секретные планы наступлений, «одобренные самим фюрером», или распечатки шпионских радиограмм, перехваченные алкоголиками в париках и с пронзительным взглядом, никак не волновали его в том возрасте, когда другие мальчики, отбросив застенчивость, изображают азбуку Морзе и мастерят из гвоздей и лески подобия радиопередатчиков. Эфир интересовал его исключительно как источник поп-музыки — чтобы ее было как можно больше, столько, чтобы забить ею голову до такой степени, когда туда против его воли уже нельзя будет вдалбливать бесполезные знания, превращающие изначально свободного человека (он видел это, наблюдая за взрослыми) в суетливого слугу, в самому себе противного раба!

Самойлов с трепетом изучал номерные индексы западных пластинок, тех немногих, с которых он успел что-то переписать — за деньги, естественно. Но ведь для себя, для себя. Он уже твердо решил, что не будет зарабатывать на жизнь честным трудом, но если ему что-то надо, готов потратить — хуй с вами, рассчитаемся. Только бы не отставать от Запада, круглый год неутомимо фонтанирующего живительным водопадом ошеломляющих новинок.

Дело доходило до странностей, но они не смущали Самойлова, хотя в самом слове «шизофрения» ему слышался жутковатый оттенок. Никто об этом не знал, но Самойлов энное количество раз уединялся в телефонной будке и, развернув бумажку, набирал череду магических чисел, ждал — а вдруг двушка провалится, и на другом конце провода голос — и так, без перевода, понятный — вопросит: «Чего желаешь?»

Возможно, отголоски детских впечатлений тут тоже играли свою роль. Он, например, не знал, что делать с латинскими буквами, ведь они отсутствовали на дисках общественных таксофонов. С таким же успехом можно было рассчитывать, что в ответ на опущенные тобой две копейки автомат вместо воды с сиропом наполнит тебе стакан кока-колой. Он обнаружил, что номера машин и телефонов состоят из чисел и букв, раньше, чем выучился читать и считать. Дворовые автомобилисты посмеивались друг над другом: ЩТ 08–50 — Щастливая Теща. Или — ЧТ 09–29 — Чужие Тысячи. Машина у деда была трофейная — «Опель Олимпия». Вадюша бесился и орал, что это не «Опель», а «Москвич», к тому же старый. Правда, потом заткнулся.

Эх, если бы Каганчик удосужился, переписывая названия песен, заодно зафиксировать и номер того пласта! Самойлов топнул ногой, не соображая, где и в каком состоянии он это делает — во сне или наяву; до такой степени был он одержим своей страстью, что нередко забывал, где находится и как обязан себя вести. Впрочем, прежние увлечения, вскружив голову, отпускали довольно быстро: марочки, монетки, солдатики, рыбки, желание иметь собственную собаку… Все это заслоняли ничего не говорящие профану, даже если профан — директор школы, поднимай выше — завода, «почтового ящика»! — цифры и буквы. В том числе и те, что до сего времени остаются Самойлову неизвестны по вине потерявшего невинность столь паскудным путем Вадюши.

Бабушка Самойлова, узнавая по справочной забытый телефон друзей, чтобы не ошибиться, делала это так: «Константин, Роман, Елена, Марк, Семен, — Крэмс. Девушка, не «Кремс», а — Крэмс!..»

Сонный по-летнему день на дворе. Такое ощущение, что каникулы уже начались. Сохнет после пятничной стирки белье. Агитплощадка, обновленная неделю назад во время субботника, все еще пахнет краской. Груда мусора на помойке, словно жертвоприношение божеству очисток, пустых коробок… Каких еще пустых коробок? Коробки никто не выбрасывает. В них складывают и хранят что-нибудь другое — кубики, игрушки, радиодетали, нитки, иголки, просто документы. В картонном ящике можно отправить фрукты туда, где их нет.

Откуда же такая гора отходов? Самойлову кажется, что он различает жужжание мух, кружащих над курганом, знакомым с детства. Но это ему действительно только кажется, а на самом деле он слышит совсем другое. Он возбужден, ему бы самый раз попрыгать с лавки на лавку, но это невозможно, поскольку не он их покрасил, не он краску покупал. При мысли о стоимости краски у Самойлова делается противно во рту, как после стоматита. Можно было бы побесноваться поздно вечером, но с наступлением темноты агитплощадка принадлежит другим существам, среди которых ему делать нечего. А в данное время изо всех обитателей двора, делает что хочет, один Вадюша, судя по необычным звукам, тем что примерно после десяти утра, с перерывами, доносятся с его балкона под самой крышей.

Нет, нет — оттуда никто не рыгает, и не кроет матом, допустим, отливающих на торец соседнего дома, алкоголиков. Все гораздо оригинальнее. Вадюша занимается «раскаткой». Перепишет, получит бабки, и тут же кто-то невидимый спускается за вином. Кто-то, кого никто не знает в лицо. У Вадюши появился фирменный пласт. Предки уехали на дачу — возвратятся только в воскресенье ближе к вечеру. Вот он и куражится. Казалось бы, музыка, гремящая на весь двор, так, что ее слыхать даже за гаражами (Самойлов убедился в этом, когда ходил туда покурить), должна повышать настроение, но почему-то она — одновременно доступная и недоступная, лишь усугубляет убожество и безысходность дворовой жизни.

Каким образом в лапах этого скота могли оказаться Роллинги? И кто он такой, чтобы на них калымить, зарабатывать на вино, которым воняют здесь все поголовно предметы, способные выдержать струю мочи? Самойлов уже четвертый раз за эти часы слушал тягучую You gotta move, с восторгом и тоской ожидая удара похоронных тарелок, беззвучно шевеля губами под нехитрую и глумливую мелодию, словно рыба без воды… Оставленная подыхать вот на этих подмостках, где выступает заводская самодеятельность. Сколько раз он ее гоняет на своем гробу? Четыре, или уже пять? Даже Стоунзы могут звучать противно, как патриотические песни из репродукторов. А что если сейчас из вон того подъезда и действительно возьмут и вынесут покойника? Самойлов сладко поежился, прикидывая, сколько сумеет заработать Вадюша, учитывая непопулярность этой группы. Может быть вообще нисколько? Тогда на что же он пьет? На что же он пьет в таком случае? Я вас спрашиваю или нет?