Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Короче говоря: пусть вперед рвутся другие.
Или, как сказал бы Маламуд: наверное, больше проку было бы угнездиться в упорстве скромного, серенького ученичества, принять его как данность, как вечный понедельник в классе приготовишек. В конце концов нам ведь неизвестно, не лучше ли всего остального «намеренная недостаточность», что так сродни «скромному знанию». Хотя, если верить тому, каким предстает мир из моего кабинета, это самое все остальное все напористее заполняет жизнь. И это подтверждает мое подозрение в том, что процветать, вооружась застенчивостью Маламуда, – значит всего-навсего тайно совершенствовать мое обычное зрение, обострять его так, словно вдруг вооружаешься особыми увеличительными линзами и все, чему учился, что постигал и видел, будто заливается мощным потоком света, природу которого определить не берусь, потому, вероятно, что на самом деле это лишь неяркий свет того, что я узнаю.
18
Утром, идя по улицам квартала Койот под совсем не метафорически свинцовым солнцем, я столь настороженно и бдительно ожидал какого-нибудь происшествия, достойного описания, что не удивился бы, если бы кто-нибудь, наделенный тонким инстинктом, решил, что я ищу чего-то, пусть хоть самой малой малости: какого-нибудь подмигивания, способного сойти за тайный сигнал, или пылинки, в которой при известном воображении можно было бы увидеть весь мир, чего-нибудь, достойного упоминания в моем дневнике. И если бы существовал этот наблюдатель с тонким инстинктом, он сказал бы так:
– Вот вышел на охоту наш начинающий.
Я подумал о том, как много лет кряду, влача свои ежедневные ритуалы, хожу по этому кварталу. У меня установились привычки и обыкновения, ибо не знаю уж, как давно выбрал я себе жизнь провинциала, по доброй воле оказавшегося в большом городе. Из этого квартала происходит вся моя семья: от прабабушки-германофилки до моих семерых внуков, детей моих сыновей Мигеля, Антонио и Рамиро, активистов двусмысленных политических партий, которым я иногда симпатизирую, ибо есть в сутках такой час, когда забывается, что идиотизм – вовсе не современное явление, не порок, свойственный исключительно нашему времени: он существовал всегда, и следует признать, изначально присущ роду человеческому.
И отсюда, от квартала Койот, я на протяжении всей жизни своей отходил недалеко, хоть меня и вели то там, то тут, ибо я много ездил по свету и как турист, и по делам своей строительной фирмы, которая требовала расширения и моего, стало быть, присутствия в отдаленных частях света. Но дело в том, что уже давно я рисую у себя в дневнике маршруты, неизменно приводящие меня к одним и тем же местам в квартале Койот. И это помогает, особенно если проявить упорство, точно так же, как помогает этому дневнику не превратиться в роман. Однако в то утро я, как это ни глупо, позабыл об этом и безотчетно отворил ворота событиям, которые могли бы перерасти в романные ситуации. Да, в ту минуту, когда я бдительно искал, не появится ли чего-либо заслуживающего быть изложенным на бумаге, снова прозвучал голос, голос покойника, поселившегося у меня в мозгу, и прозвучал он только для того, чтобы предуведомить меня:
– Не надо тебе ничего искать. Думай, что хватит с тебя собственной и единственной жизни, она сама по себе увлекательнейшее из приключений.
– Что за банальщина! – сказал я ему в ответ.
И вскоре, как будто вследствие этого упрека, я начал испытывать неприятное ощущение обезвоженности. Надо было срочно найти какой-нибудь родник или ручей или как можно скорей зайти в бар. Мне стало почти дурно, и я подумал – в такие минуты какая только чушь не лезет в голову! – о том, сколь убога природа человека, который в определенные моменты все на свете отдаст за стакан воды. И мне на память пришли слова Борхеса – не поручусь, что в таком состоянии я вспомнил их целиком, но что-то все же вспомнил: «Человек, который научился благодарить за жалкие подачки повседневья: за сон, за привычку, за вкус воды».
Тут, уже значительно более озабоченный, чем несколько мгновений назад, я остановился перед газетным киоском, владелица которого как раз в эту минуту пила воду. Я хотел было вырвать у нее из рук бутылку, но сумел обуздать себя.
– Видите, что вытворяет это глобальное потепление? – спросила меня эта Венера Невыразимая (так зовут ее в нашем квартале, полагаю, что с долей иронии, потому что на воплощение женской красоты она не тянет), и я не сразу понял, имеет ли она в виду свою жажду или мой ужасающий вид: я положительно задыхался от зноя и был весь в поту. Когда понял, что она говорит только о себе, то захотел отомстить бедной Венере с бутылкой и припомнил кстати, что был у меня некогда приятель, которого дружно ненавидели все экологи, поскольку он специализировался на том, чтобы своими предприятиями вносить посильный вклад в парниковый эффект. От этого воспоминания я замолчал и хранил молчание до тех пор, пока наконец не сменил его на загадочную улыбку.
– Как считаете, завтра жара такая же будет? – спросила она.
Поборов желание ответить, что жар спадет, но лихорадка не уймется, я ответил:
– Безразлично, будет или не будет.
Я не стал дожидаться, что скажет мне на это Венера. Отошел от киоска, двинулся прочь, не попытавшись даже купить газетку, вошел в бар, утолил жажду, возблагодарил судьбу за эту скудную милостыню.
Через несколько минут я уже возвращался со своей экскурсии под удушающем зноем и был в двух шагах от порога моего дома, как вдруг мне показалось, что вдалеке появился Санчес: он входил в кондитерскую Карсона и был, само собой разумеется, бесконечно чужд тому безмерному пространству, которое вот уже две недели занимает в моем рассудке и он сам, и мемуары созданного им чревовещателя. И я тут же осознал, что привык по много часов в день думать о нем и о его романе, сочиненном уж лет тридцать как, но между тем не только почти ничего не знаю о нем самом, но и в реальности он для меня в полном смысле слова незнакомец. По крайней мере, последние две
