Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо признаться, что первое время, пока мы не освоились ещё со своим «постыдным» положением, как говорил А. Мезенцев, поездки эти были довольно мучительны. Уж очень донимала нас «воинская честь». Боязнь не отдать какому-нибудь начальнику честь было буквально нашим кошмаром! Поскольку на улицах столицы можно было встретить тысячи офицеров, приходилось проявлять ежеминутно особую зоркость и сообразительность. Генералов тоже было много и поэтому ходить пешком мы старались в исключительных случаях, особенно первое время. Поясню, что по уставу честь следовало отдавать всем генералам, адмиралам, офицерам, военным чиновникам (узкий погон), в том числе и врачам, подпрапорщикам и унтер-офицерам. Генералам и адмиралам честь отдавалась, становясь во фронт за четыре шага до «объекта». Во фронт также становились всем членам императорской фамилии мужского и женского пола, и даже новорожденным. Всем офицерам своей воинской части также полагалось становиться во фронт. У нас, в конной артиллерии, мы должны были это делать: командиру бригады – генералу Орановскому, и всем штаб-офицерам, т.е. полковникам, а также всем офицерам своей батареи и, конечно, учебной команды. Отставным генералам тоже становились во фронт, чему они всегда были очень довольны. Таков был военный закон. Однако жизнь вносила в этот закон некоторые поправки. Так обычно чиновникам (узкий погон) честь не отдавали. Унтер-офицерам тоже. Подпрапорщикам – в зависимости от того, какого полка и от их солидности. Считалось крайне предосудительным отдавать честь полицейским офицерам, а от жандармских офицеров можно было отвернуться.
Сначала, конечно, я отдавал честь всем без разбора серебряным и золотым погонам, по пословице «кашу маслом не испортишь». Но позднее мы навострились в этом деле, и даже иногда слишком часто «забывали» о чести, рискуя неприятными последствиями.
Как-то я ехал с Штукенбергом на извозчике по Литейному и отдал честь «нечаянно» молодому полицейскому офицеру. Штукенберг стал меня стыдить. Я оправдывался тем, что у офицера было очень грустное лицо и что может быть он сын честных родителей, и только по какой-либо роковой причине пошел служить в полицию, может быть из-за страстной любви.
«Страстная любовь в жизни полицейского…, – заметил Штукенберг, – Эта тема достойна кисти Айвазовского. Почему это никто не догадается написать такой роман?»… В это время мы выехали на Невский. Извозчику пришлось приостановиться, чтобы пропустить проезжающие экипажи, и мы оказались рядом с полицейским капитаном, стоящим на перекрестке. Конечно, мы смотрели на него и чести не отдавали.
«А где же честь, господа вольноопределяющиеся?» – обратился он к нам.
«Честь? Какая честь? Кому честь?» – спросил Штукенберг.
«Как какая?! Извольте отдавать мне честь!» – закричал полицейский чин.
В ответ на его крик Штукенберг пренебрежительно махнул рукой, извозчик хлопнул лошадь, и мы покатили дальше, а капитан что-то кричал нам вслед. Конечно, в данном случае мы ничем не рисковали. Предположим, что он бы нас задержал и отправил в наши батареи. И если бы мы доложили по начальству, что не отдали честь полицейскому, то никто бы нас за это не наказал.
Вообще, отношение гвардии к полиции и жандармерии было весьма отрицательное. Офицер гвардии, который пошел служить в жандармы, навсегда терял право бывать в своем офицерском собрании. Генерал Слезкин, очень уважаемый офицер конной артиллерии, пошел служить на гражданскую службу, и был назначен генералом для поручений при министре внутренних дел. По этой должности он должен был носить жандармский мундир. Так вот, когда он бывал на наших батарейных праздниках, то он одевал артиллерийский мундир вместо жандармского.
Как-то в театре, в антракте, я увидел офицера в форме, которую я никогда до того не видал. На нем был черный мундир, однобортный, с прямым воротником, как у кирасиров, с серебряными погонами, но держал он не палаш, а кавалерийскую шашку. Я спросил правоведа Роговича: «Что это за форма?» – «А вот это и есть самая большая сволочь – полевой жандарм, – ответил Рогович. – Это те самые, которые на фронте ловят и вешают дезертиров, мародеров, шпионов и пр. Гнусная должность, гнусная служба».
Рогович был сыном большого лица в царской администрации. Его отец был помощник обер-прокурора Св. Синода, и такой суровый отзыв его сына о жандармах был весьма показателен для отношения общества и гвардейских кругов к полицейской службе. Больше всего нам беспокойства долгое время в Павловске причинял с отданием чести генерал Геринг.
Он был анекдотическим комендантом «Павловской крепости»[17], сам бывший конно-артиллерист. Геринг был одним из наиболее молодых генералов в гвардии. Ему было не больше тридцати пяти лет, но на вид он был ещё моложе. Высокий, красивый, стройный, с черными подстриженными по-английски усиками, он нам причинял много неприятных минут. Его нельзя было даже принять за полковника. Нас сбивал долгое время с толка его молодой вид, и мы не становились ему во фронт, а ограничивались только отданием чести, и только подойдя к нему вплотную, мы замечали его генеральские погоны и очень смущались. Впрочем, Геринг нас никогда не преследовал за невнимание к его генеральским «сединам». Но нам было всегда неловко, что мы не признали своего генерала.
С Герингом у меня был связан ещё один конфузный случай.
Ещё будучи правоведом, я, перепробовав многие парикмахерские, где могли бы справляться с моими неукротимыми, жесткими рыжими волосами, стал наконец причесываться у «Алексея и Семена» – в маленькой парикмахерской на Караванной, ближе к цирку Чинизелли. Там было только два мастера солидных лет и внешности, очень почтительных и в тоже время простых в обращении, хорошо усвоивших все тонкости петербургского светского этикета. Это и были Алексей и Семен, хозяева предприятия. После нескольких моих посещений «Алексея и Семена» они уже знали мою фамилию. Алексей, работая над моим пробором, как-то осведомился, не родственник ли я Алексея Александровича? Узнав, что я его сын, он проявил почтительный интерес к здоровью отца, к его жизни, сказав при этом, что мой папа на протяжении многих лет всегда причесывался у него, ещё когда сам Алексей был молодым мастером. Разговаривая негромко, не нарушая благопристойной тишины самого хорошего тона, Алексей вел со мной светский разговор о последних городских новостях. Между прочим, он сказал мне, что когда они открывали эту самую парикмахерскую, то все товарищи их не советовали им называться русскими именами «Алексей и Семен», указывая, что такая вывеска не привлечет
