Источник - Джеймс Миченер

– Иди сюда, малышка Эстер! – позвал он, но теперь девушки подчинялись более яркому лидеру, и старик передернулся, когда Эстер крикнула ему в ответ:

– Илана говорит, что следующая винтовка достанется мне! – Этой девочке, дочке Авраама Гинсберга, было тринадцать лет.

Но, организовав своих девушек, Илана сделала неожиданную вещь: она остановилась у дома ребе Ицика, решив объяснить, что надо сделать для обороны Цфата, потому что Меммем буркнул:

– Посмотрим, сможешь ли ты убедить этого старого козла.

Когда она распахнула дверь в былую сапожную мастерскую, то увидела перед собой лишь старую жену ребе, простую крестьянку из русской деревни, которая варила суп. Илана попыталась заговорить с ней, но жена раввина понимала только русский и идиш, а последним Илана отказывалась пользоваться. Через минуту появился ребе, с изумлением увидев, что в его доме сидит вооруженная девушка-сабра. Встреча оказалась достаточно странной, потому что ультраортодоксальный ребе считал невозможным даже посмотреть на какую-либо женщину, кроме своей жены, и, когда они наконец начали разговаривать, ребе вел себя так, словно сидел в отдельной комнате.

– Прошлой ночью мы отбили четыре арабские вылазки, – сказала Илана на иврите.

– Такова воля Бога, чтобы Израиль понес наказание за свои грехи, – ответил ребе на идише.

– Но не арабам ее воплощать.

– В прошлом Бог использовал ассирийцев и вавилонян. Почему бы и не арабов?

– Потому что ассирийцы смогли нанести нам поражение. А арабам не удастся.

– Как ты можешь быть такой высокомерной?

– Как вы можете быть таким слепцом?

В среду, на третий день их возобновившихся споров, у Иланы сформировалось четкое убеждение, что маленький ребе каким-то странным образом получает удовольствие от ее слов и поступков, потому что, предвосхищая любое ее слово, он громогласно провозглашал:

– Дочери Израиля прекрасны!

И к ее собственному удивлению, она отвечала:

– Мы стараемся построить такой Израиль, которым вы будете гордиться!

Не поднимая взгляда от своих сложенных рук, он возразил:

– Как вы сможете этого добиться, если вы столь высокомерны? Почему бы тебе не выйти замуж за того высокого ашкенази?

Ее упрямый ответ на иврите неподдельно расстроил старого раввина:

– Мы женаты.

Тем не менее, какой-то слабый контакт возник, когда Илана взяла с собой Веред, и, когда пришел ребе, его жена кормила девушек супом из вареной ботвы.

– Одной вещью я в самом деле горжусь, – сказал маленький ребе.

– Баррикадами, которые мы построили? – спросила Илана.

– Нет, – ответил ребе Ицик. – А тем фактом, что, когда продукты в Цфате подходят к концу, никто из евреев не торгует на черном рынке.

– Попробуй он, – сказала Веред, – и Меммем тут же пристрелит его.

– Сколько тебе лет? – спросил ребе, краем глаза глядя на ее почти детскую фигурку.

– Семнадцать, – ответила Веред.

– Твой отец религиозен?

– Да. Он не знает, где я.

– Должно быть, у него болит за тебя сердце, – сказал ребе и пробормотал молитву над двумя девушками.

Но это чуть наладившееся взаимопонимание разлетелось вдребезги. Вечером 23 апреля, когда начинался их второй Шаббат в Цфате, Меммем Бар-Эль до мозга костей был убежден, что арабы готовятся к атаке. Он боялся, что штурм будет предпринят именно в субботу, когда, по логике вещей, евреи будут молиться, так что в пятницу он собрал всех трудоспособных, чтобы возвести дополнительные заграждения, и теперь евреи молча таскали доски и камни. Именно в это время из сгущающейся темноты и появился ребе Ицик.

– Чем вы заняты в Шаббат? – вопросил он на иврите.

– Строим стену, – ответил Бар-Эль.

– Прекратите! – крикнул этот невысокий человечек.

– Ребе, идите домой к своим молитвам, – попросил Бар-Эль. Возмущенный ребе явно намеревался помешать работам, и было ясно, что его протесты привлекут внимание арабов. Меммем решительно заткнул ему рот ладонью, развернул его и подтолкнул к Ниссиму Багдади. – Убери его отсюда, – приказал Бар-Эль.

Иракский еврей, весивший, как минимум, вдвое больше, чем ребе, легко оттащил его подальше от спешной работы и, подталкивая, направил к сапожной мастерской, где, позвав Илану, сказал ей:

– Придержи его дома. Нам надо строить стенку.

Илане пришлось войти на половину ребе и усесться рядом с ним. Пока за домом спешно шла работа, он был погружен в мрачное молчание. Ближе к рассвету старик выдал предсказание на идише:

– Бог обрушит проклятие на эту стену. Бог проклянет любую армию, которая работает в Шаббат.

Но настоящий кризис возник к Пасхе. Давление арабов становилось все ощутимее, и Меммем настоял, что надо укрепить брустверами два самых важных ряда домов, пусть даже придется снести несколько других домов и использовать полученные из них камни. Работы начались в самый канун Пасхи, и ребе, услышав звуки молотов и ломов, пришел в неистовство. Он носился меж склоненных работников, кисточки его талеса метались у них перед глазами, и он не уставал напоминать, что их собственные отцы возносят молитвы в этот святой день. Он молил их сопротивляться осквернению сего дня, но в ответ слышал, что ребе Голдберг и рав Лоуи, понимая, что пришел час смертельной опасности, дали полное разрешение пренебречь и Шаббатом и Пасхой.

– Поэтому мы и работаем, – отвечали ему.

То есть решение ребе Годдберга и рава Лоуи имело под собой почетную традицию почти двух тысяч лет еврейской истории, потому что и греки и римляне, зная, что евреи отказываются что-либо делать в Шаббат, избирали именно этот день для решительного удара и легко одерживали победы. Такое положение сохранялось до времен ребе Акибы, который провозгласил принцип, что, когда человек или народ находятся в смертельной опасности, все предписания Торы временно отменяются, кроме тех, что касаются убийства, кровосмешения или отступничества. Меммем Бар-Эль, полагаясь на него, явился к раввинам и сказал, что подступает самый опасный момент осады, с чем они и согласились. Солдаты могут делать свое дело. Но для ребе Ицика закон был более свят, чем сохранение еще неродившегося государства, которое вообще не имело права существовать, и он вылетел на улицу, выкрикивая проклятия.

– Уберите его отсюда, – взмолился Бар-Эль, и на долю Иланы снова выпала обязанность держать старика дома. И вот в эти напряженные минуты и случился инцидент, о котором Илана часто вспоминала с неприкрытым сожалением.

Они с Багдади отвели ребе домой, отстранив несколько его преданных сторонников, которые требовали ответа на вопрос: «Что вы делаете с нашим ребе?» Багдади вернулся на передовую линию, где продолжались работы. В сапожной мастерской, где когда-то ребе Заки Мученик делился своим здравым смыслом с жителями Цфата, Илана села рядом с голубоглазым ребе из Воджа, пресекая все его попытки что-то предпринять.

– Я должен быть в синагоге, – запротестовал он.

– Вы были в синагоге, – сказала она, – и покинули ее, чтобы устроить неприятности. Сидите спокойно.

– И вы думаете, что Бог благословит государство, где работают в Пасху? – пригрозил он.

– Сначала мы обретем государство, – ответила она. – А потом уж будем беспокоиться о Боге и о Его Пасхе.

Такое богохульство было просто ужасающим.

– Пока мы не возвратимся на старые пути, любой Израиль, что вы обретете, будет лишь пеплом во рту вашем.

Этот довод вызвал у Иланы отвращение, и она презрительно спросила:

– Ребе Ицик, вы что, серьезно верите, будто обветшавшие обычаи, родившиеся триста лет назад в Польше, представляют Божью волю?

– Что ты имеешь в виду? – вскинулся старик.

– Одежда, которую вы носите. В Израиле не будет ничего подобного. Она – прямое порождение польских гетто.

– Ее окаймление… – вскричал ребе.

– А этот лапсердак, – с насмешливым презрением перебила она его. – Он пришел не из Израиля, и мы его здесь не потерпим. Эти меховые шляпы. Эти черные цвета. Эта мрачность. Все родом из гетто.

Потрясенный ребе сделал шаг назад. Эта наглая девчонка бросает вызов всем символам его жизни, почтенным традициям десяти поколений святых людей Воджа.

– Таково облачение Бога, – начал он.

– Вот этого мне не говорите! – заорала она, пресекая его намерения. – Это позорное клеймо, наложенное на вас господами! – На мгновение она потеряла самообладание – так возмутительно было отношение этого маленького испуганного человечка к ее Государству Израиль, которое было совсем рядом. К сожалению, она бросила взгляд на жену раввина, стоящую у плиты – где когда-то стояла Элишеба из Гретца, заботясь о своих трех осиротевших детях, которые потом так многого добились в Израиле, – и, сорвав с нее парик, швырнула его на пол. Женщина, полная стыда, осталась стоять на месте, и теперь на ее наголо выбритой голове были видны все вены и шишки. Ее парик валялся на каменных плитах пола.