Источник - Джеймс Миченер

– Внимание всем! – рявкнул офицер. – Пошли! – Он стал было подталкивать людей к охраняемому коридору, но тут его решительно остановил Меммем Бар-Эль. Его драматическое появление с ружьем в руках сопровождали десять пальмахников.

– Ни один еврей не покинет Цфат, – спокойно сказал он на иврите.

Все оцепенели. Английский офицер не поверил собственным ушам, когда услышал перевод. Что же до возможных беженцев, они восприняли этот приказ как смертный приговор, а ребе Ицик был неподдельно оскорблен, что какой-то человек, не пользующийся авторитетом, – и вообще чужак в Цфате – посмел оспорить решение раввинов, что старики и дети могут уходить.

– Ни один еврей не покинет Цфат, – повторил Бар-Эль.

– Это еще что такое? – вскипел англичанин. – Кто вы такой?

– Меммем Бар-Эль, – вмешался Готтесман. – Пальмах.

– Как вы здесь оказались? – удивился британец.

– Прошли сквозь ваши линии, – засмеялся Готтесман.

– Но, человече! Вас разнесут в куски! – Усталый англичанин показал на четыре стороны света. – Вы окружены. У другой стороны подавляющее преимущество. Вам угрожает голод.

– Это верно, – согласился Готтесман. – Арабам остается сделать лишь несколько шагов и взять нас голыми руками.

Офицер пожал плечами и попросил:

– По крайней мере, давайте мы вывезем детей.

– Вы его слышали, – показал Готтесман на Бар-Эля.

Англичанин, не обращая внимания на Меммема, спросил у Готтесмана:

– Вы учились в Англии?

– В Норвиче.

По всей видимости, для англичанина это имело значение, и он взмолился:

– Вы хоть понимаете, что они собираются всех вас перебить? Они нам об этом говорили.

– Мы не уйдем.

– Дайте нам хоть инвалидов и больных.

Меммем понял его просьбу и фыркнул.

– Мы остаемся. Как мы стояли в Масаде… и в Варшаве.

Англичанин облизал пересохшие губы.

– Я пытался предотвратить массовую бойню. Теперь ответственность лежит на вас.

– Она лежит на всех нас, – просто ответил Бар-Эль. – На ваших матерях и моих дядях. Вы, англичане, сделали все, что в ваших силах, дабы уничтожить Палестину. Когда вы уйдете… через несколько минут… все ваши укрепления вы передадите арабам, не так ли? И еще оружие, припасы – словом, все.

– Так мне приказано, – смущенно объяснил англичанин. – С арабами достигнуто соглашение, что этот город достанется им.

– А вас беспокоит резня, – презрительно сплюнул Бар-Эль.

– В таких делах мы должны быть беспристрастны.

– Черт бы побрал ваши беспристрастные души! – хрипло сказал Бар-Эль. Готтесман отказался переводить эти слова, но один из англичан, понимавший иврит, стал проталкиваться вперед. Его остановила девушка из Пальмаха.

– Вы совершенно не правы относительно Цфата, – сказал Готтесман. – Он не падет.

Меммем с горечью добавил:

– Вручите ключи от него арабам и, когда вернетесь домой, не забывайте это имя. Цфат. Цфат. Цфат. – Он сплюнул на землю и увел своих людей.

Готтесман прошел с англичанином до границы еврейского квартала.

– Я стою на своем, – повторил он. – Мы удержим город.

– Да поможет вам Бог, – ответил англичанин. Он больше не упоминал, что обязан передать арабам все укрепленные позиции, запасы продовольствия, оптику и лишнее вооружение. Из Сирии и Ливана идут примерно две тысячи дополнительных сил, чтобы принять участие в этом убийстве. Шесть тысяч хорошо вооруженных арабов полны решимости не выпустить живым ни одного еврея.

Сразу же после того, как они расстались, произошли две вещи. Измотанный англичанин сказал одному из своих заместителей:

– Я в первый раз вижу, как евреи готовы сопротивляться. Они продержатся не более трех дней. Молитесь за этих бедняг.

И арабский снайпер, увидев в проеме улицы четкий силуэт Готтесмана, выстрелил в него, но промахнулся. Началась последняя битва за Цфат.

Как-то ясным октябрьским утром, сидя в обеденном зале, Кюллинан спросил:

– Что думают о поведении англичан в 1948 году те евреи, которые служили вместе с ними? Это был неприятный, тяжелый вопрос, и большинство старалось его избегать. Преуспей англичане в своих планах передачи Палестины арабам, они бы навечно заслужили ненависть евреев; обычно на эту тему старались не разговаривать. Но Элиав часто думал о ней и пришел к некоторым общим выводам, которые был готов обсудить.

– Да нормально думают, – начал он, раскуривая свою привычную трубку. – Я не готов обсуждать всю проблему целиком и не уверен в последовательности своих размышлений, но добрую часть жизни я имел дело с Англией и англичанами, и было бы глупо не принимать некоторые их идеи. Короче, когда англичане подобрали меня, я был грубым, необразованным хулиганом, и они сделали из меня человека. Во время войны с немцами они уважительно относились ко мне, и я был готов почти полюбить их. Когда мы начали войну против них, они вели себя с неприкрытой грубостью, и я должен был драться с ними. Оценивая все, что было, я просто в растерянности.

– Давай разберем твои мысли одну за другой, – предложил Табари. – Во-первых, они воспитали в тебе мужественность.

Элиав кивнул:

– Более того. Они дали мне жизнь. Спасли из Европы. Дали мне образование, наделили этим оксфордским акцентом, который помог произвести такое впечатление на американских археологов. Представь себе, что бы ты мог с ним сотворить в Чикаго, Джон!

– Спасибо, я себя прекрасно чувствую и в своих ирландских башмаках, – заметил Кюллинан. – Не забывай, Чикаго – не английский, а ирландский католический город. Но скажи мне вот что – англичане относились к тебе как к равному партнеру?

– Я думал над этим. Знаешь, некоторые евреи занимали в Англии очень влиятельные позиции. Дизраэли добрался до самого верха. Прекрасно шли дела у сэра Герберта Самуэли, Лесли Хор-Белиша. Они в самом деле были заметными личностями.

– Но они принимали тебя в свою среду? – прямо спросил Табари.

– Думаю, лишь какое-то время, когда шла война. Но я обманывался.

– Довольно странно, – заметил Табари, – потому что мы, арабы, которые учились в Оксфорде, всегда считали себя полноправными английскими джентльменами. И продолжаем считать.

– Тебе не приходилось потом драться с ними, – сказал Элиав.

– Верно. Мы дрались на их стороне, так что наши чувства к ним лишь усилились. Есть и другой интересный фактор… – сказал он как бы между прочим, но передумал развивать эту мысль и показал на Элиава. – Твой второй пункт. Что во время войны они хорошо относились к тебе.

– Так и было, – подтвердил израильтянин. – Они научили меня, как вести партизанскую войну, как руководить военным отрядом… словом, всему. В войне освобождения мне пришлось не самым лучшим образом поступать с англичанами, но я всегда говорил: «Томми, старина, ты сам научил меня этому». И я убеждался, что они хорошо учили меня.

– И у тебя не осталось горечи? – спросил Кюллинан.

– Ни капли, – сказал Элиав. И затем, несколько раз затянувшись трубкой, добавил: – И предполагаю, что говорю от имени большинства израильтян.

– Минутку! – возразил Кюллинан. – Я читал кое-каких израильских авторов и знаю, как они презирали проарабскую политику англичан… Почему, по-твоему, группа евреев взорвала в Тиберии грузовик с английскими солдатами?

Элиав сделал глубокий вдох, рассматривая трубку, которую он теперь гонял между ладонями, и сказал:

– Давай поговорим об этом грузовике. Как ты должен помнить, он был взорван в отместку за грубые действия англичан в Акке. И сомневаюсь, что ты можешь сделать вывод, будто грузовик был уничтожен евреями лишь из ненависти к англичанам. Человек, который это сделал, скорее всего, очень уважал англичан.

Под звон тарелок, которые кибуцники убирали со столов, Табари резюмировал:

– Ты сказал, что во время Второй мировой войны едва ли не полюбил их. Довольно странное утверждение для еврея.

– Я имел в виду, что после моего бегства из Германии… когда я узнал, какие там творились ужасы… – Элиав помолчал и сухо добавил: – У нас была большая семья. Мало кто из нее выжил.

Кюллинан сжал спинку стула и подумал: «Рано или поздно тебе должны были кинуть это в лицо. Я знаю Элиава много месяцев, но лишь сейчас он сказал, что потерял почти всю семью. В ресторане ты осадил грубоватую официантку. И лишь затем увидел вытатуированный у нее на руке номер из Берген-Бельзена». Он закусил губу и промолчал.

На Табари, может, потому, что он учился в Англии, последние слова Элиава не произвели такого впечатления.

– Да здесь у каждого есть такая же горестная история. Какое она имеет отношение к нашему разговору?

Элиав, как и большинство израильтян, понимал, что последует именно такая реакция, и сказал:

– Вот какое. В те самые худшие дни войны, когда я служил здесь в Палестине…

– Среди моих знакомых евреев, – перебил его Табари, – ты один из немногих, который говорит «Палестина». Я думал, что это слово изгнано.