Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар

это время один из них — вроде бы тот, что был приставлен к лошадям и ночевал у деда в конюшне, — успел вскружить голову моей матери. А может, он и не вскружил ей голову, может, просто затащил ее в солому, когда она маячила у него перед глазами после вечерней дойки, да и взял то, что било через край.

Так нелепо я был зачат!

Через две недели солдаты пошли дальше. Они убрались из деревни впопыхах, среди ночи и в спешке кой-чего забыли. Когда дед утром зашел в конюшню, то обнаружил там гнедого жеребца. Дед вел хозяйство с одними коровами, на них пахал, сеял, вывозил урожай. Никогда прежде у него не было собственной лошади, и поэтому убедившись, что румыны подарили ему жеребца, он чуть не спятил от радости. Не поминал румын лихом и после, когда родился я.

Чернявый солдат так никогда и не узнал, что на белом свете существует обездоленный мальчик, его сын. Бог весть, что с ним сталось, ведь от нас их погнали на Восточный фронт.

Отца я никогда не знал, да и мать рано оставила меня сиротой. Два или три раза ее оперировали, но безуспешно. Мне шел десятый год, когда она умерла от какой-то женской болезни.

Я жил у деда. Первое время вместе с нами жил мамин брат с женой и детьми, но тетка постоянно ссорилась с дедом, по этой причине дядя нашел себе работу в городе и переехал туда со всем семейством.

В каникулы я пас коров у богатого мужика по фамилии Оргоня. За работу ежегодно я получал, кроме еды, почти целый мешок кукурузного зерна и пару дешевых ботинок.

Последний раз я служил у Оргони, когда мне было четырнадцать лет. В тот год лето было сырое, дождливое, много колосовых сгнило на корню. В такую пору пасти скот не шуточное дело, никакой платой его не оплатишь. Если еще пастух обут как следует да одет в непромокаемый плащ, тогда еще куда ни шло, а ежели это голь перекатная, вроде меня, то не позавидуешь. Иззябший и промокший, я обычно прятался в стогу, зарывал грязные босые ноги глубоко в солому, чтобы хоть малость согреться.

Раз в августе я так же вот пригрелся возле стога и не заметил, что одна из моих буренок забрела в клевер. Прошло порядочно времени, прежде чем я увидел, что произошло. Я побежал за ней, но корову успело раздуть. Поскольку я пас недалеко от деревни, то бросился стремглав за помощью, но не успел: когда явился глухой Мишко со спицами и прочим инструментом, было уже поздно. Корову раздуло, и она сдохла.

Я пригнал остальную скотину к Оргоне во двор и покорно ждал своей участи перед конюшней. Хозяин вышел из конюшни, в руках у него была толстая упругая плетка. Он приближался ко мне не спеша, губы у него были растянуты в какой-то странной усмешке, которая придавала его лицу свирепое выражение. Я и по сей день помню его лицо, взмах тяжелой мужицкой руки, когда он высоко поднял плетку и рывком опустил перед собой.

Я закрывал голову руками, старался подставить худую, костистую спину, но и она недолго выдерживала град ударов. Я сполз на землю, свернулся в клубок и больше уже не чувствовал ударов ни плеткой, ни ногой, когда Оргоня пытался заставить меня встать. Я ничего не чувствовал, и мне не было больно. Тщетно Оргоня сыпал проклятиями: «Ты, ублюдок, сознайся, что ты это сделал нарочно, гадина мусульманская, я тебе покажу, как христианам коров губить!»

Мне уже было все равно, я был настолько унижен, что даже не считал себя человеком.

И тут на сцену выступила Маргита.

Слабой рукой она выхватила плетку из руки разъяренного мужика, плюнула ему под ноги и сказала:

— Бога ты не боишься! Жадина проклятущий, нет бы тебя раздуло вместо коровы!

Оргоня, дюжий мужик, остолбенел при виде такого бесстрашия, не выдавил ни слова в ответ, только покосился на Маргиту и скрылся в глубине двора.

И все соседи, которые до тех пор с нескрываемым интересом наблюдали это зрелище и ухмылялись, видя, что я извиваюсь, как уж на сковороде, разом потупили головы и торопливо разбрелись кто куда.

А Маргита, исполненная решимости, с горящими глазами шла, гордо подняв голову, и с вызывающим видом озиралась вокруг, словно подстерегала того, кто осмелится меня обидеть.

К Оргоне я больше не вернулся. В начале сентября я уехал в небольшой город в Моравии и затем четыре года учился там в техническом училище.

Жил я в общежитии, домой ездил редко. Билет на поезд стоил уйму денег. Я приезжал к деду только на рождество, на пасху и на летние каникулы.

А дед уже нетерпеливо поджидал меня и всякий раз спрашивал, долго ли я еще пробуду в школе и кем же я, собственно, стану, когда закончу училище.

Когда я потом собирался в обратный путь, дед всегда вытаскивал из шкафчика замасленную, сбереженную ценой немыслимого самоотречения пятидесятикроновую бумажку и против моей воли совал мне в руку, приговаривая:

— Да ты бери, пригодится в жизни. Кто же тебе даст, если не я…

Дедовы пятьдесят крон — для меня это были священные деньги! Даже при самой тяжкой нужде мне было трудно решиться их разменять. Сердце у меня сжималось, когда я их тратил. Я слишком хорошо знал, как нелегко деду жить на пенсию в двести крон.

За три месяца до того, как я окончил школу, дед умер. Я остался один-одинешенек на всем белом свете, мне было еще тоскливее. Я сторонился людей.

Окончив училище, я вернулся в Словакию и стал работать на большом предприятии пищевой промышленности. Там работало много молодежи, особенно девчат, я, при всей своей нелюдимости, все-таки сдружился с одной из них и, едва мне стукнуло двадцать, женился на ней.

Мы поженились весной, а с осени я начал учиться заочно в институте. Дальнейших пять лет учебы — это, наверное, была самая тяжкая обуза, какую я когда-либо тащил на своих плечах. Женатому человеку с одним, а потом с двумя детьми в маленькой квартирке не до шуток, если он хочет справиться с таким бременем. Кто этого не испытал, тот вряд ли поверит, но это были в самом деле трудные годы. Мне удалось успешно закончить учебу, мне удалось это, потому что я чувствовал за собой прочный тыл. Тогда я еще верил, что моя каторжная жизнь имеет смысл, и находил в ней известную прелесть.

Вплоть до той самой