Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

– Не волнуйтесь, что бы с вами ни случилось, мы сумеем вам помочь, – сказал я.

Я увидел легкий намек на болезненную гримасу: Джордан пытался переварить услышанное.

«Надеюсь», – добавил я про себя.

У Джордана была выраженная закупорка мыслей и бедность речи. Закупорка (или обрыв) мыслей – это словно туман в голове, когда вдруг забываешь слово или как кого-то зовут, только закупорка гораздо сильнее и распространяется на все мысли. Даже наблюдать такое мучительно. Бедность речи – это красивый психиатрический термин, который означает «когда человек почти ничего не говорит», и это одно из внешних проявлений закупорки мыслей. Все это указывало на психоз.

Я вышел из тюрьмы, не добившись от Джордана ни единого слова, и подал в министерство юстиции все нужные документы, чтобы получить ордер на перевод. Через несколько дней Джордана перевели в микрокосм нашего отделения. Теперь я нес полную ответственность за его лечение и реабилитацию – а также, учитывая его отказ от пищи, за его жизнь, что было значительно более насущной задачей.

Как только Джордан оказался у нас в отделении, его паранойя развеялась в считанные дни. Теперь было видно, что он уже не цепенел от ужаса – ему просто страшно, и все. Глаза уже не таращились в пустоту, он начал вставать и ходить по палате. В тот момент он еще не получал медикаментов, поэтому я мог лишь предположить, что это улучшение вызвано переводом в более безопасную больничную обстановку. Вместо железных решеток, плечистых надзирателей и запертых ворот – искусственные цветы в горшках, добрые медсестры и запертые двери. Хотя я по-прежнему не был уверен в успехе, это был хороший знак. На каком-то уровне, даже сквозь густую завесу психотического тумана, Джордан, похоже, осознавал, где находится. Нежные ангельские голоса сотрудников сумели убедить Джордана выпивать по одной-две бутылочки «Фортисипа» в день. Это вроде молочного коктейля для истощенных больных, насыщенного калориями, белками, витаминами и минералами. Он разработан для тех, кто не хочет или не может нормально есть – например, при анорексии или после операций на кишечнике. То, что Джордан продолжал отказываться от твердой пищи, было скверно, но бутылочки «Фортисипа» позволяли нам выгадать время и избежать крайних средств вроде насильственного кормления через назогастральный зонд.

Понадобились лекарства, значительное время и очень много уговоров, чтобы все-таки убедить Джордана есть твердую пищу.

Лечить его медикаментами тоже оказалось войной на истощение: на одной стороне – Джордан, ничего не понимающий и не осознающий, что он болен, на другой – я, желающий ему только хорошего и пытающийся его убедить, очаровать и только что не припереть к стенке. Он даже начал говорить фразами, хотя очень короткими и с запинкой.

Я первым скажу, что антипсихотические средства, как и большинство психиатрических медикаментов, далеки от идеала. Седативное воздействие начинается где-то через полчаса, а психоз отступает только через месяц-полтора, а иногда и еще позднее. А это очень долго для человека, попавшего в темницу безумия и изолированного от царства реальности. Я думаю, даже самые отъявленные хиппи отказались бы от кислотного трипа, который продлится два месяца. Кроме того, у этих препаратов мерзкое побочное действие, в том числе заторможенность, возбуждение, непроизвольные движения, импотенция, увеличение массы тела и диабет. Нередко с первого раза не удается подобрать эффективные лекарства, а значит, придется испытывать другие. Десятки пациентов обвиняли меня в том, что я испытываю на них лекарства. И они не то чтобы заблуждаются. Правда, по-моему, главный вопрос не в этом, а в том, что иногда им кажется, будто мы, психиатры, делаем это из какой-то личной выгоды, возможно, чтобы продвигать ту или иную марку, получая за это взятки. Тогда как с точки зрения психиатра нам иногда приходится пробовать несколько таблеток, поскольку, хотя мы знаем, что в целом они действуют, у нас нет никакой возможности предсказать, подойдет ли конкретная таблетка конкретному больному. У нас очень грубые инструменты, но мы не варвары. Поэтому я понимаю, почему многие больные вроде Джордана, Стиви Макгрю и Ясмин отказывались принимать психиатрические лекарства. Не хотел бы я день за днем переваривать химикаты, от которых стану тупым, жирным и сонным и к тому же заработаю диабет. Но если альтернатива в том, чтобы мучиться от кошмарных симптомов психоза, медикаменты, безусловно, меньшее из двух зол. Мой долг был лечить Джордана, и, посмею сказать, по закону об охране психического здоровья я имел право при необходимости делать это насильно, против его воли. Я мог позвать бригаду медсестер, чтобы физически обездвижить Джордана и сделать ему укол-депо, однако я понимал, что это повредит установившимся между нами отношениям, и без того хрупким, и сокрушит доверие, которое складывалось по крупицам. Эта дилемма заставляла вспомнить случай Ясмин, хотя над Джорданом не висело обвинение в убийстве, так что сейчас у нас не было такой спешки.

В первые два месяца сопротивления почти не было. Джордан принимал таблетки – подозреваю, просто подчинялся приказам, а в голове у него слишком мутилось, чтобы обдумать другие варианты. Постепенное улучшение проявлялось в том, что Джордан иногда отваживался выходить из палаты, сидел в комнате отдыха с другими пациентами, а в конце концов даже начал завязывать разговоры. У него еще сохранились бредовые идеи религиозного содержания, и он задавал сотрудникам и больным странные вопросы – например, бывают ли евреи-террористы и что будет, если мусульманин случайно съест свинину – попадет ли он из-за этого в ад.

Мне кажется, самым четким показателем улучшения у Джордана были глаза. На нашей первой встрече лоб у него был наморщен, а дикий взгляд метался туда-сюда, но теперь все это смягчилось. Выражение лица пришло в равновесие – от кролика в свете фар к настороженному любопытству, а затем и к нормальности. Это та часть моей работы, которая приносит главное удовлетворение. Мне не приходится вбегать в отделение скорой помощи в белом халате, развевающемся за плечами, словно плащ супергероя, вопить: «10 миллиграммов адреналина, срочно!» и, эффектно взметнув суперменским чубчиком, хвататься за дефибриллятор с криком: «Желудочковая фибрилляция! Только не в мою смену! Отойдите! Не мешайте!» (Честно говоря, я проделываю что-то похожее раз в год на манекене во время обязательного тренинга по оказанию первой помощи, который проходят все сотрудники психиатрических больниц). Однако мне приходится очень-очень постепенно разбивать цепи психической болезни, выпускать на свободу разум страдальцев и избавлять их от ужасных внутренних бурь и смятения. Мне приходится наблюдать, как их души спасаются из бездны безумия.

Стоило Джордану осознать свое положение, как сразу проявился его мятежный дух. Его постоянно ловили на том, что он мудрил с таблетками: прятал во рту, а в палате выплевывал и прятал. Когда больной копит лекарства, это несет риск самоубийства, и в отделении такого допускать нельзя. Я прописал велотаб, растворимые (и, как постоянно напоминает мне наш фармацевт, очень дорогие) таблетки, которые кладут под язык и держат, пока они не растают. Тогда Джордана поймали на том, что он нарочно вызывает у себя рвоту в палате после приема велотаба. Слышал бы он лекции по физиологии, которые читали мне в медицинской школе, знал бы, что действующее вещество попадает прямо в кровоток в обход пищеварительной системы. Так что рвота освобождала Джордана разве что от последней трапезы.

Эти фокусы с медикаментами, а также отказ работать с нашим штатным психологом и эрготерапевтом продлили госпитализацию Джордана на несколько месяцев. Смотреть на это было невероятно обидно. Джордан был молод, в расцвете лет. Мы с ним ходили по кругу, танцевали один и тот же танец. Я раз в два дня приходил к Джордану в палату, чтобы лестью и уговорами заставить его подчиниться, и чувствовал себя словно торговец подержанными автомобилями, который пытается втюхать ему свой план реабилитации. Джордан пассивно кивал – точь-в-точь надутый подросток во время очередной нотации зануд-родителей. Параллельно Джордана навещала мать; их встречи происходили под нашим наблюдением. Она жила в Милтон-Кейнсе, и поскольку ехать ей было далеко, а отпроситься с работы сложно, визиты были нечастыми. Мать Джордана была дама корпулентная, носила слишком много золотых колец и браслетов, и от нее сокрушительно пахло табаком (я в то время как раз в очередной раз бросал курить между двумя рецидивами, поэтому имею право судить). Отношения у них были явно непростые. Вообще-то Джордан хотел сжечь ее заживо. А она, похоже, гораздо больше интересовалась финансами Джордана, а не его лечением, и я подозревал, что она прикарманивает его деньги. Когда ее приглашали на врачебную конференцию, она не задавала ни одного вопроса о лекарствах и о том, сколько еще Джордан пробудет в больнице, зато о банковском счете и льготах Джордана – целую кучу. Я мог только язык прикусить. Врачам нельзя выносить оценочные суждения. Кроме того, она постоянно отменяла посещения Джордана в последнюю минуту. Ему, похоже, было безразлично, но я обижался за него и ничего не мог с собой поделать.