Комплекс Ромео - Андрей Донцов

Он был поразительно маленького роста, наверное, метр пятьдесят с небольшим. Дети обгоняли его уже лет в две—надцать—тринадцать, и поэтому он ненавидел детей этого возраста. Дяде Коле, пьяному отморозку, всегда мерещилось, что, если он идет по деревне и в ней слышен детский смех, это смеются над ним.

Вот он подходит к компании ребят и начинает «докапываться» с упрямством дауна.

– Ну че, че смеемся – девочкам член показал – показал, нет – он у тебя какой длины – ну, покажи, покажи – и девчонки вон пусть посмотрят – ну я кому говорю – чего ты на меня смотришь – думаешь, я с тобой одного роста, так мне в глаза можно пялиться и на хуй меня посылать – ты чего, дылда, на меня смотришь?

Не отвечать этому придурку было опасно, а любое слово было бы истолковано в нужном для этого психа направлении. В итоге мальчишка получал сильный удар ногой по яйцам и долго корчился на земле. Та самая боль, над которой девки ржут, и хочется схватиться за ушибленное место, а и смешно со стороны, и терпеть мочи нет. В итоге разревешься и не выходишь два—три дня на улицу. То ли из—за стыда, то ли из—за страха.

Бесконтрольная животная ярость со стороны пусть маленького, но взрослого человека внушала страх. Жуткий страх.

Самое обидное, что дядя Коля был очень сильный. Как и большинство злых людей его роста. Как—то раз, запугивая кого—то, он начал молотить кулаками деревянный столб. Это были удары человека, не чувствующего боли. Он в мясо разбил пальцы, кровь брызгами летела в стороны, а он орал: «Видел, бля, видел?!!»

Мне достался в свое время от него театральный розыгрыш. Во время футбольного матча, проходившего на асфальте, он подсел со словами: «Иди, длинный, загадку загадаю, да иди, не бойся…» В деревне, в отличие от городской дворовой солидарности, унижение товарища всегда счита—лось праздником, поэтому все бросились смотреть на шутку, с интересом гадая – знаю я, в чем секрет, или нет.

Он начертил четыре квадрата мелом на асфальте и спросил: «Как написать в этих четырех квадратах слово галстук». Загадка правильного ответа не подразумевала.

– Сдаешься? – Толпа вокруг уплотнилась с явным интересом.

– Да… – Тяжело чувствовать надвигающийся подвох и лихорадочно не понимать, откуда он придет.

– Вот смотри: «г» – здесь, «а» – здесь, «л» – здесь, – он заполнил буквами только три квадрата и взял гроссмейстерскую паузу.

– Ну, а «стук» где?

– А «стук» – здесь! – и он изо всех сил под общий хохот двинул кулаком по голове. Круги поплыли перед глазами – в тот день мне было уже не до футбола. Предыдущий розыгрыш закончился тем, что у одиннадцатилетнего Сереги Котомина пошла из носа кровь.

Сейчас я встретил его на пути к так называемой по деревенской терминологии «большой дороге», ведущей в «город».

Он шел, с вызовом глядя на меня, и мерзко улыбался. Он узнавал своих подросших жертв и не боялся их. В этом было главное торжество его идиотской жизни.

Я почувствовал себя плохо. Нет, я, конечно, не боялся. Но стало неприятно от того, что прошло пятнадцать лет – а я не был явно сильней обидчика своего детства. Он это понимал, поэтому и улыбался. Противно – чувствовать превосходство над собой мерзкой твари.

В тот день я установил себе спортивный минимум: двадцать отжиманий по тридцать раз в день и двадцать подтягиваний по три раза. Больше я не мог, но мог чаще. Это здорово наполнило мое бестолковое деревенское существование – нормализовало сон и структурировало день.

Надо сказать, дядя Коля—дебил, чумазый и в свои сорок– сорок пять холостой, не изменил своим садистским привычкам. Говорят, нарвался один раз на отца обиженного ребенка, и нарвался по—деревенски душевно: отлеживался в больнице месяц.

Хотя и раньше я заметил, что в жертвы он выбирал парней, чьи отцы не показывались в зоне видимости на протяжении лета.

Была и другая тема. У дяди Коли проснулся интерес к девчонкам. Видимо, стадии подросткового развития, занимавшие у нормальных подростков три года, у него длились двадцать. И вслед за демонстрацией силы перед «сверстниками» у него проснулся—таки живой интерес к женскому полу. И, что вполне логично, к девчонкам тринадцати—пятнадцати лет.

7

Меня мучили все эти жаркие дни напролет. Издевались, как хотели. Эту пытку со стороны местного населения должен пройти каждый пришелец, если хочет остаться в живых. Сиплые динамики и радио «Шансон» с утра до вечера. Два динамика на всю деревню, но врубалось это с восьми утра и заканчивалось в девять вечера. Вы бы выжили? Ветер гонял мелодии, ненавистные мне как по стилю, так и по содержанию, по верхушкам деревьев и остаткам мозгов сельскохозяйственных энтузиастов.

Почему нельзя запретить прогон этих песен в общественных местах? В деревнях, в транспорте – особенно в маршрутках? Чему хорошему они нас научат?

Хоть меня и не интересовало в жизни в то время ровным счетом ничего, но потерять остатки стиля – это последнее, что должно случиться. В итоге я не снимал наушников, чем вызывал злобу бубнящих вокруг родственников и их знакомых.

Пара был целиком за меня, как и в любом другом начинании. Чувство мужской солидарности пережило в нем многие нравственные устои.

– А что ему, тебя, что ли, слушать? Дура старая! – вызывающе бросал своей матери пятидесятидвухлетний сынок—бунтарь.

– А ты знаешь что? Ты не паясничай… Воды бы лучше принес. Картошку подсыпать надо.

– Я работать не буду! А есть буду!

Зато ночью я мстил. У меня тоже был динамик. Только он не участвовал в дневной какофонии – это было ниже достоинства моей музыкальной коллекции.

Но когда вся деревня погружалась в безмятежный, как ей казалось, сон, он становился для нее адом. Семь дисков Тома Уэйтса чередовались до момента моего отбоя. Включенный на максимальную громкость, явственно слышимый со всех окраин, неясно где работающий… Кто—то, наверное, думал, что это ожило Зудинское кладбище, расположенное в полутора километрах от села. Ожило и запело.

На дурной сон жаловались все. Дети, видимо, притерпелись – ибо ничего негативного музыка эта в себе не несла.

Одна старуха так и заявила моей бабке: «Никогда так не спала плохо, как этим летом». Ну, ничего. Может, старухи, не имеющие динамиков, и не были виноваты прямо. Но с другой стороны, кто из нас без греха? А статьи из «Аргументов и фактов» из рубрики «Здоровье», гуляющие по рукам… Вырезка о том, что зевота укрепляет и массажирует сердечную мышцу. Особенно старикам и особенно, когда зеваешь в голос.

Слышали бы вы эти оды Полканов, раздираемых истомой и верой в вечную потенцию сердечно—сосудистой системы! В девять вечера в деревне было ощущение затихающей оргии, так что Том Уэйтс был логичным продолжением русской деревенской действительности. Особо органичен был «Блэк Райдер». Хотелось поставить его повтором на всю ночь, но похоже, данной функции на старом раздолбанном магнитофоне не было. Или я не смог ее найти… сущее мучение: вспоминать эти английские слова.

8

Во всех проектах Пара был моим постоянным бездействующим помощником.

– Сашуля. – Он гладил меня по голове, и я погружался в облако запахов переваренной бабкиной стряпни за последние три дня. – А ты мне пива купишь? А? Сашуля, когда у тебя деньги будут? Купишь? – Он ловил малейшие намеки на положительный ответ в моих глазах и радовался как ребенок.

– Куплю.

– Племянничек, – гладил он меня по спине, – мой племяш…

Затем случался приступ зевоты и равнодушия. Заботы о будущем отступали на второй план. О будущем он уже только что позаботился, и весьма успешно: когда все вокруг разбогатеют – все купят ему пива. Зевал же он по оздоровительной программе – в голос, и его сердечная мышца крепла на глазах.

Мы только что приехали с ним из сада. Собирали в большую корзину яблоки.

– Что ты собираешь с тропинки, вон лежат…

Большие круглые глаза:

– Я, Сашуля, в траву не полезу…

Этот человек жил в деревне уже шесть лет и умудрился не разу не залезть в траву и в снег – зимой дорогу лопатой расчищала бабка.

В следующий раз Пара задавал весеннюю тему разговора:

– Сашуля, а Денисик баб ебет этих узкоглазых? А?

– Ебет.

– А ему нравится? Он тебе что, рассказывал?

Мое нежелание продлевать эту тему не останавливало его словоохотливость.

– А ты бы хотел? Мартышек пялить? А, Сашуль? Вот пусть он бы привез в деревню нам штучки две, мы бы их кормили с мужиками йогуртами.

– Ты себя сначала прокорми, туебень, – аккуратно вступала в разговор моя бабушка Лидия Ивановна. – Зачем тебе баба—то? Что ты с ней делать будешь?

– Я буду ей устраивать адюльтер!

– О! Начитался кроссвордов—то. Лучше б свою пенсию на сигареты тратил, а не материну.

– Мы с Сашулькой бы ее трахали вдвоем. Тебя, мамочка, трахали когда—нибудь вдвоем?

– Иди, сука, с глаз моих долой! Сдам тебя в больницу на хрен, чтоб не видеть рожу твою, сил уже моих нет. Иди вон, лезай в подпол за картошкой, тварь.