Ученик - Алексей Сережкин

Позавтракать он не успел, но есть ему почему-то не хотелось. Желудок был пуст, но голода не было, он находился в каком-то странном состоянии, все немного плыло вокруг него, и трудно сказать, что было этому причиной — то ли полубессонная ночь, то ли нервное напряжение, которое еще не отпустило его.

Он подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. Стекло было теплым и он закрыл глаза. На мгновение ему показалось, что все происшедшее этим летом ему почудилось, что все это было иллюзией или сном, что сейчас он откроет глаза и опять окажется в первых числах июня, в начале долгих и пустых летних каникул, когда он сможет сидеть дома, затворившись в своем маленьком мирке, и клеить свои модели самолетов, и читать книги, и сможет не думать о том, что опять неизбежно наступит осень и придется возвращаться в столь ненавидимую им школу.

Он открыл глаза. На мгновение показалось, что слезы опять выступили у него на глазах. Он машинально провел рукой по щеке, но она была абсолютно сухой. Его взгляд невольно упал на руку и ее вид успокоил его. Все это было, это не привиделось ему во сне. И его рука была тому подтверждением. Разбитые и изодранные в кровь костяшки, сам вид руки говорил о том, что лето, которое стремительно летело к своему исходу, было не пустым и похожим на все предыдущие. Это была его рука, но как же она была непохожа на ту же самую руку тремя месяцами раньше. Он усмехнулся и несколько раз сжал руку в кулак. Совсем недавно каждое такое движение вызывало боль, слабеющую раз от раза, но сейчас он не почувствовал ничего, кроме послушного и отработанного движения ладони, привычно складывающейся в кулак. На костяшках из израненной и избитой кожи образовались мозоли, уже не так бросавшиеся в глаза, как сбитые в кровь кулаки в начале его тренировок. На внутренней поверхности ладони тоже были мозоли, да еще какие. Его висение на импровизированном турнике дало свои результаты и ладонь стала плотной и шершавой, а мозоли были настолько большими и жесткими, что, стискивая руку в кулак, он чувствовал каждую из них. Почему-то сейчас это ощущение показалось ему необычным, и он постоял еще некоторое время, сжимая и разжимая руки.

Форточка была открыта, и легкий ветерок колыхал занавески. Он поднял голову вверх и увидел, что его модели самолетов, развешенные под потолком на кусочках лески, качаются под напором ветра, и как будто увидел их впервые. Он улыбнулся. Почему-то он вспомнил, с каким трудом он выискивал в продаже эти самолеты, как он клеил, красил и сушил их, подгоняя одну деталь к другой. Как он каждый месяц ждал прихода журнала «Юный техник» и приложения к нему, в котором были новые и новые чертежи моделей, которые можно было вырезать и склеивать из бумаги. Все это был его мир, который принадлежал только ему.

На полках стояли книги, каждая из которых была прочитана им по нескольку раз, и это тоже был его мир. Раньше он всегда знал, что этот мир находится в безопасности только тогда, когда он заходит в свою комнату, бросая в угол портфель с учебниками, и закрывает за собой дверь. В удачные дни он садился отдохнуть на софу, обхватывая руками колени и утыкаясь в них подбородком и радуясь завершению очередного школьного дня, в неудачные же ему приходилось долго умываться в ванной и изучать в зеркале очередной синяк или подбитый глаз или ссадину на скуле, но все равно, закрыв за собой дверь в свою комнату, он ощущал радость от того, что его окружает его мир, и тут он находится в безопасности.

Сейчас все изменилось. Теперь его мир включал в себя не только этот маленький мирок его увлечений, книг и вещей, среди которых он привык находиться.

Сейчас его мир включал в себя и газетную подшивку на стене, давно не выглядевшую инородным пятном и чужеродной частью интерьера. Этот мир включал в себя и «турник — клюшку», висевшую над дверью и выглядящую так, что даже самый невнимательный взгляд смог бы разглядеть на ней часы изнурительных занятий. И еще новый мир включал в себя Корейца с его жесткой, как дерево, ладонью, с рукой, способной вырвать кусок дерева, и с задорной улыбкой, от которой веснушки на его лице забавно двигались. Все это тоже теперь было частью его мира, и он знал наверняка, что этот мир нельзя будет сохранить, просто запершись за дверью комнаты.

Он взял в руки красный томик Дюма и улыбнулся. Книга уже была покрыта слоем пыли, и он подумал, что никогда ранее интересная книга не залеживалась так долго невостребованной. Он постарался вспомнить ее название, но понял, что не может, да пожалуй и не хочет. Он прикрыл глаза и провел по обложке рукой.

Мир постепенно прекращал свое вращение и его боль, сидевшая как заноза внутри все последние дни, стала потихоньку уходить. Открыв глаза, он взглянул на обложку томика Дюма и ему показалось, что это не книга. Подушечками пальцев он провел по поверхности, ощущая бугорки и впадинки обложки, и перед его глазами встала поверхность кирпича. Того самого, первого кирпича, который он, признанный слабак и маменькин сынок, смог разбить одним ударом, и который брызнул красными искрами в разные стороны.

— Спасибо, — прошептал он вслух. Он сказал это настолько тихо, что на расстоянии в метре от него пожалуй и нельзя было бы услышать, что он произнес. Но почему-то ему вдруг захотелось произнести это вслух.

Решительно отложив книгу в сторону, он встал и снял рубашку. Умывшись холодной водой, он ощутил, что сон окончательно отступил и подошел к висящим на стене газетам. «Интересно, что же все-таки будет, когда я оборву самый последний листок», — подумал он уже в который раз. Эта мысль не требовала ответа, да он не стремился приблизиться к этому самому последнему листку. Он просто не знал, что ему делать потом, когда эта задача будет выполнена. Отогнав мысли в сторону и сосредоточившись, он приступил к ежедневной тренировке, и когда он молотил кулаками в стену, автоматически соотнося темп и силу ударов с ритмом дыхания, он вспоминал лицо Корейца и их прощание на перроне.

«А вдруг без него я ни на что не способен?» — мелькнула у него мысль, — «вдруг это наваждение все-таки кончится? Что я смогу сделать один, один, без него?»

Он отмахнулся от этой мысли и еще долго ожесточенно бил в стену и радовался тому, что иногда очередные крупицы штукатурки еле слышно падали на пол.

Когда он закончил с газетами, наступила очередь турника. Он уже давно не пользовался стулом для того, чтобы вскарабкиваться на турник. Он научился заносить свой подбородок над перекладиной одним прыжком с минимальной помощью рук, и в какой-то момент времени ему даже стало казаться, что он научился подтягиваться один раз. Но он отгонял эту мысль, как и мысли о том, что возможно наконец стоит попробовать подтянуться — просто ухватиться за турник, повиснуть и подтянуться, хотя бы один раз. Но он малодушно не делал этого, предпочитая раз за разом увеличивать количество времени, которое занимало у него висение на турнике на согнутых руках с подбородком, перенесенным выше уровня перекладины. Затем он начинал импровизировать, опускаясь на руках чуть ниже и удерживая свое тело так, чтобы перекладина была на одном уровне с подбородком, а затем и кончиком носа, потом он опускался еще ниже и чувствовал перекладину лбом, затем вновь переносил тело выше и опять подбородок оказывался над перекладиной. Потом он повторял то же самое в висе на одной руке, менял руку и использовал еще десяток новых приемов, которые он придумывал каждый раз. Соскакивал он только тогда, когда боль в мышцах становилась невыносимой, и он не мог избавиться от нее изменением положения тела, корректировкой угла, под которым были согнуты его руки. Соскочив на пол, он с мучительным наслаждением распрямлял руки на полную длину, прислушиваясь к затихающей боли в плечах. Ладони давно не болели, мозоли на них стали настолько жесткими и твердыми, что, ему казалось, уже могут оставлять свои следы на дереве, процарапывая в дереве бороздки, и улыбался таким мыслям.