Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда вместо анекдотов они устраивали песенные посиделки. Если Диншавджи был звездой комического часа, то Густад блистал в пении. Особым успехом пользовалось его исполнение знаменитых песен Гарри Лаудера[95], таких как «Бродяга в сумерках» и «Я люблю девушку», которые Густад пел с великолепным шотландским акцентом. Хотя принято было петь хором, все замолкали, когда он выводил:
У лазурных берегов, изумрудных холмов,
Там, где солнце золотит Лох-Ломонд,
Там, куда мы с любимой не вернемся уж вновь,
У лазурных берегов Лох-Ломонд.
Но когда доходило до припева, они не могли сдержаться и присоединялись к Густаду хором, в котором тонул его баритон:
Земным будет путь твой,
Мне же выпал иной.
В Шотландии буду я первым,
Но с любимой моей мы не встретимся вновь
На волшебных берегах Лох-Ломонд.
Впрочем, анекдотами и пением время обеда не ограничивалось. Порой в этот час разгорались острые споры о делах, связанных с общиной, таких, например, как разногласия по поводу Башни Безмолвия. Когда банковские операционисты и кассиры обсуждали предложение реформаторов ввести кремацию, страсти накалялись, и случались яростные личные столкновения. Но Диншавджи удавалось разрядить напряжение, сказав что-нибудь вроде: «Лучше пусть меня растерзает мой домашний стервятник, чем хищники в перьях. В этом случае у меня, по крайней мере, будет гарантия: уж она-то не оставит от меня даже самых маленьких кусочков, которые могли бы разнести по всему Бомбею пернатые».
Откусывая от своего сэндвича с омлетом, он напомнил Густаду насчет обеда.
– Не жди меня, – ответил Густад. – Я сегодня не обедаю.
Как бы ни любил Диншавджи ходить в столовую, он решил остаться с другом.
– Хочешь бутерброд? Половинку. – Он протянул ему свой пакет.
Густад лишь молча отрицательно махнул рукой.
– Пойду пройдусь.
– Я с тобой. Есть могу и на ходу. Это даже полезно для пищеварения.
Направляясь к выходу, они проходили мимо новой машинистки Лори Кутино, изящно подносившей к губам ложку густо приправленного специями риса. Лори Кутино была человеком таким же безупречно аккуратным, как и ее рабочий стол, где каждый предмет лежал строго на своем месте. Она не любила столовую и на время обеденного перерыва просто бережно сдвигала в сторону свои канцелярские принадлежности, освобождая место для салфетки, на которую ставила контейнер с едой. Когда Диншавджи с Густадом проходили мимо, ее язык змейкой высунулся изо рта и подобрал случайно прилипшую к губе рисинку.
– Какая конфетка, – шепнул Диншавджи. Девушка сидела, положив ногу на ногу, и короткая юбка съехала вверх довольно высоко, но в рамках приличий. – О-о-о! – застонал Диншавджи. – Я этого не вынесу! Просто не вынесу! Я должен как можно скорей ей представиться. – Он сунул руку в карман и, сжав кулак, переместил его ближе к паху. Все это было частью роли, которую он обожал исполнять не столько всерьез, сколько для поддержания образа персонажа, коим, к его большому удовольствию, назначили его сослуживцы, – образа Казановы с фонтана «Флора».
Они вышли под палящее солнце и, пройдя несколько шагов, вынуждены были посторониться, чтобы пропустить припозднившегося даббавалу с клетью, набитой контейнерами для обедов, на голове, который трусцой маневрировал в толпе. Порыв ветра подхватил пот, струившийся по его лицу, и швырнул его в их направлении. Диншавджи инстинктивно заслонил руками свой пакет с бутербродами. Обменявшись полными отвращения взглядами, они вытерли со щек соленую мокрую пыль белыми носовыми платками.
– Это еще ничего, – сказал Диншавджи. – Вот однажды мне довелось садиться в поезд около одиннадцати часов дня! Тебе когда-нибудь приходилось?
– Ты же знаешь, я не езжу на поезде.
– Это самое время для даббавал. Им вообще-то положено пользоваться только багажными вагонами, но некоторые проникают в пассажирские. Народу – битком, а вонь стоит!.. Toba? Toba![96] Вдруг я почувствовал, что у меня намокла рубашка, и догадался, чтó это было. Даббавала. Он нависал надо мной, держась за поручень. И у него капало из голой подмышки: кап-кап-кап – пот. Я миролюбиво сказал: «Пожалуйста, отодвиньтесь немного, у меня намокает рубашка, meherbani[97]». Kothaa[98], как будто меня и нет. Тут уж я просто взбесился и заорал: «Эй! Вы человек или животное? Посмотрите, что вы делаете!» Я встал, чтобы показать ему мокрое пятно. И угадай, что он сделал. Ну, попробуй, угадай.
– Что?
– Он повернулся и юркнул на мое сиденье! Чтоб мне мало не показалось! Ну что делать с такими невежами? Никакого воспитания, никакого благоразумия – ничего. А знаешь, кто несет за это ответственность? Лидер ублюдочной Шив Сены, который обожает Гитлера и Муссолини. Он, с его бредовым лозунгом «Махараштра для маратхов». Они не остановятся, пока не установят свой Маратхский раджастан.
Пока Диншавджи произносил свою речь, они дошли до главного перекрестка дорог на площади перед фонтаном «Флора», где в плотный поток транспорта, двигавшегося по кругу, вливалось пять улиц, напоминавших гигантские щупальца. Машины внезапно выруливали со своей полосы и рискованно встраивались в другую. Красные двухэтажные автобусы с логотипом «BEST», направлявшиеся в Колабу[99], опасно кренились, объезжая площадь по кругу. Бесстрашные ручные тележки, приводимые в движение энергией мускулов и костей, темпераментно конкурировали с ними – с лучшим, что можно было сделать из стали, бензина и вулканизированной резины. Почти парализованный поток кругового движения с каменным фонтаном в середине напоминал огромное замершее колесо, вокруг которого бурлила деловая жизнь, совершая свое гудящее, звенящее, сигналящее, жалующееся, визжащее, тарахтящее, бухающее, пронзительно кричащее, пульсирующее, тяжело вздыхающее, брюзжащее, никогда не заканчивающееся перемещение по метрополии.
Диншавджи и Густад решили пойти по улице Вир Наримана[100]. Уличный художник, скрестив ноги, сидел на углу перед нарисованными им мелом на асфальте изображениями богов и богинь. Время от времени он вставал, чтобы собрать мелочь, брошенную ему набожными прохожими. Густад указал на сухой фонтан.
– Можно по пальцам пересчитать, сколько раз за последние двадцать четыре года из фонтана била вода.
– Подожди, вот возьмут власть маратхи, тогда у нас будет настоящий Ганду Радж[101], – сказал Диншавджи. – Они только и умеют, что драть глотки в парке Шиваджи[102], выкрикивать лозунги, угрожать и переименовывать улицы. – Внезапно он ужасно распалился, чувствовалось, что на душе у него действительно накипело. – Зачем менять названия? Придурки, мать их! Хутатма Чоук![103] – Новое название площади плевком вылетело у него изо рта. – Чем
