Журнал «Вокруг Света» №01 за 1970 год - Вокруг Света

— Эти книги я умею читать между строк. — Шпиндлер прислушался к плеску рыбы на озере. — Слыхал? Это щука ударила. Скучные здесь вещи написаны, Ваня. Вот слушай: «Каменноугольные залежи известны в нескольких местах Минусинской котловины. Самые мощные носят название абаканской мульды. Они имеют первостепенное экономическое значение. В юго-восточной части мульды известно 38 пластов общей мощностью в 40 метров. Угли жирные, с длинным пламенем».

— Читай между строк!

— Ну ладно. Ты знаешь, что происходит с углем? Нет? Происходит следующее: угольный пласт создавался миллионы лет, а мы его сжигаем в один день. Отсюда возникает паника. Возникает страх, что угля не хватит, хотя мировые запасы и переваливают за 8 миллиардов тонн. Поэтому каждый новый пласт угля отодвигает все дальше и дальше какой-то конец человеческой культуры, который сейчас уже чудится иным слабонервным людям. Лишняя тонна угля — это лишняя книжка хороших стихов, это тепло, свет, это вообще, если выразиться по-твоему, по-поэтическому, спрессованная в черном блестящем камне сила жизни, сила и богатство мыслей и ощущений нашей эпохи. Небось человек каменного века не мог расточать столько прекраснейших мыслей, как, например, Флобер или Верхарн, которого ты совсем зря не читаешь.

Ну то-то! Все твое острое восприятие жизни от вековой культуры, от угля, от железной руды, от всяких таких марких и скучных вещей. Ты брось смеяться. Подкинь-ка лучше в костер. Сбил ты меня, я не о том говорю. Итак, угля мало, запасы его быстро иссякают. Но ты, Ваня, не пугайся. Химики додумались до того, чтобы превращать уголь в жидкое топливо, а в этом виде он дает эффект, как принято выражаться, во сто крат больший, и запасов угля хватит нам настолько, что даже трудно себе представить. Называется эта штука, такое превращение угля, гидрогенизацией.

Ваня молчал и слушал, как на мшарах, на сухих болотах, поросших мелколесьем, кричали встревоженные журавли.

— Совы им спать не дают, — догадался Шпиндлер. — Конечно, все, что я тебе говорил, — это обрывки каких-то настоящих знаний. Ты поймешь мою главную мысль? Займись геологией. Она даст тебе точные образы. Ты пойми, что так называемые «полезные ископаемые», помноженные на нашу человеческую выдумку и научную мысль, и создают то, что называется культурой. Нигде так настойчиво не ищут этих богатств, как у нас в СССР, и, следовательно, нет нигде такой тяги к культуре и таких величайших возможностей. Подумай об этом на рыбной ловле. Очень стоит. Я редко читаю журналы, но одно меня бесит — это вопли критиков против авантюрного романа. Какая бессмыслица! Поговори с участниками экспедиции, и ты узнаешь, что героизм неотделим от приключений. Не правда ли? Где-нибудь на Таймыре участники экспедиции съедают все до последней крошки, до фактории две недели ходьбы, и вот, чтобы не умереть с голоду, люди жуют стеариновые свечи. Потом их рвет. Потом они совершенно серьезно пишут в отчетах, что свечи оказались весьма противными на вкус. Но, однако, они едят свечи и упорно двигаются к цели. Так-то, брат. Напиши поэму о геологах. Перед тем, что они пережили, перед их упорством и остротой мысли бледнеет даже твоя поэтическая фантазия.

На востоке загоралась заря. Она лилась к зениту потоками голубого света. Звезды растворялись в нем, становились все более далекими, как огни поездов, уходящих в туман. Дед проснулся и зевал, поскребывая грудь.

— Ну, дед, где же водяной? — спросил Шпиндлер. — Покажи, мы его бахнем из двустволки.

Дед неопределенно махнул рукой:

— Тама, у той заводи в воде лежит. Иди сам, я с тобой не пойду.

Шпиндлер взял дробовик и пошел к заводи. В рассветном тумане озеро казалось морем. Роса брызгала в лицо. На березах пели горлинки.

Ваня Дорохов остался с дедом кипятить чай. Со стороны заводи ударил гулкий выстрел.

— Спаси, владычица-троеручица, — старик быстро закрестился. — Неужто убил? Доходишься с вами до погибели.

— Ты чего крестишься, дед? Небось в церковь ходишь?

— Ходил, пока поп был. Не к себе, а в Заборье. У нас храм не действует. Попа сняли. У них, значит, в Заборье колхоз, поп, значит, требы сполняет, а ему за это самое трудодни начали считать. Лешка наш узнал и прикончил это дело. Действительно, сам посуди, какие они, к лешему, колхозники, нешто можно попам трудодни выписывать? Смехота!

— Эге-гей! — закричал издалека Шпиндлер. — Дед, эге-гей!

— Кличет ученый, — пробормотал дед. — Пойдем, что ли?

С трудом они прорвались к Шпиндлеру через заросли осинника и молодой березы. Обнаружилось, что водяной действительно убит, — то был гнилой ствол громадной березы. Он лежал на дне озера около берега, и сучки его — гнилушки — светились под водой, как раскосые глаза черта. Шпиндлер выстрелил в один глаз, расщепил березу, и глаз потух.

— Видал? — Шпиндлер ткнул в березу шестом. — Видал твоего водяного?

Дед помолчал, поскреб поясницу, потом тонко захохотал:

— Да разве я что! Девки, дуры, набрехали. За брусникой сюда боялись ходить. Ну, теперь, слава те господи, освободил ты нас от страху. Теперь девки сюда понапрут за грибами, только держись!

Вернулись к костру. Ваня вычерпал воду из лодки. Дикие утки пролетали над ним со свистом и неуклюжим шумом. Когда на вершинах сосен зазолотела хвоя и в зарослях зашумели птицы, Ваня, ругаясь со Шпиндлером из-за спутанных лесок, оттолкнул лодку. Серебряное солнце медленно подымалось из холодной озерной воды. Весь этот день Ваня думал о словах Шпиндлера, и неясные контуры величавой поэмы переплетались в его глазах с медленно тонущими поплавками и брызгами солнца, летевшими с пойманных окуней.

Днем, купаясь с лодки и вдыхая сладкий дым, стлавшийся по воде от костра, Ваня рассказывал Шпиндлеру о рождении поэмы. То была поэма о недрах, о камнях, о шершавой руде, о ледниковых озерах, выстланных торфом, о нефти, пахнущей морями, о геологах, о временах, близких, как завтра, когда у земли будут отняты, наконец, ее глубокие клады и рассвет каждого голубого и теплого дня будет началом творческого и радостного существования.

— Не совсем ясно, — сказал Шпиндлер, — но правильно. Крой, пиши.

Ваня плыл к берегу. Брызги падали на листья кувшинок и сверкали на них, медленно скатываясь в воду. Безмолвный полдень, похожий на светящуюся воду, подымался над лесами.

Через пять дней Шпиндлер и Дорохов доставили в музей двух гигантских полярных гагар, пойманных живьем на Белом озере.

Озеро, где поймали гагар, было ледниковое. Дело это произошло в трехстах километрах от Москвы, в Мещерских лесах, тянущихся от Спас-Клепиков до Рязани.

Золотой рейс

Как-то я спросил старейшего бортмеханика магаданской авиации Александра Ивановича Бухонина, ветерана северных трасс, какой из своих рейсов он считает самым трудным.

— Всего-то мне довелось испытать, — ответил тот. — И падал не раз... Тонул... Горел в воздухе и замерзал... Но один наш рейс в Хабаровск был все же особенным...

...Ранним утром 27 декабря 1941 года самолет ПС-7, пилотируемый летчиком Александром Васильевичем Черновым, вырулил на стартовую площадку Магаданского аэродрома. У взлетной полосы толпилось необычно много народу. Судя по тому, что все руководство Дальстроя вышло провожать самолет, рейс предстоял ответственный. Самолет медленно, как бы нехотя, тронулся и, набирая скорость, побежал по полю. Моторам отдано все. Они ревут натужно от предельной нагрузки... Еще немного... Еще! Но самолет все бежит, не отрываясь от земли, бежит долго, гораздо дольше обычного. И стрелка указателя скорости только подходит к цифре «восемьдесят». Машина перегружена.

Ага, девяносто! Отрыв все-таки возможен! Самолет несется по ледяной дорожке, дробно постукивая широкими лыжами. Еще один еле ощутимый толчок, и — наконец-то! — машина в воздухе. Но пилот не торопится набирать высоту. Он долго идет бреющим. Зловеще черными кажутся большие разводья бегущего навстречу Охотского моря. Наконец, развернувшись «блинчиком», самолет ложится на курс.

Провожающие так и не увидели, как машина оторвалась от ледяного поля. Но люди долго стояли у взлетной полосы, пока удаляющийся в сторону Охотска рокот моторов не возвестил о том, что полет начался благополучно.

Разговор, что состоялся накануне в кабинете начальника Дальстроя, мог бы показаться постороннему слишком уж растянутым.

Сначала говорил один. Трое слушателей, магаданских летчиков, молчали. Хозяин кабинета начал издалека: летать на Колыме трудно, нет еще прогнозов и карт, климат — хуже не придумаешь, а на плечах авиации лежит едва не вся тяжесть снабжения края. Самолетов свободных нет и быть не может: снабжение горняков — дело немаловажное. Ведь уголь, золото Колымы сейчас, как никогда, нужны стране...