Благие намерения - Александра Маринина

– Деньги к деньгам, – многозначительно изрек Ворон. – Так, кажется, у людей принято говорить? Между прочим, я там еще одну интересную вещь высмотрел, но, если ты меня немедленно не отпустишь питаться, я тебе не расскажу.

– Расскажи – и лети за питанием.

– Нет, – заупрямился Ворон, – у меня в горле першит, и клюв пересох. Я тебе что, бесплатное радио – часами вещать без подзаправки? Хотя что я говорю, ты ж радио в глаза не видел. Короче, нет питания – нет рассказа, вот тебе мое последнее слово.

Ворон обожал всяческие ультиматумы, они делали его сильнее и могущественнее в собственных глазах.

– Хорошо, – вздохнул Камень, – лети, набивай свою ненасытную утробу. А я потерплю, что мне еще остается? Я старый больной Камень, никому не нужный, всеми брошенный, всеми забытый, и помыкают мной все, кому не лень, пользуются моей беспомощностью и покладистостью. Лети, лети, оставляй меня одного в тоске и печали, давай, лети, эгоист несчастный.

Это был проверенный способ увильнуть от ультиматума и пробудить в Вороне жалость и чувство вины. Требуемый эффект был достигнут – Ворон смутился и стушевался.

– Да я быстренько, перехвачу чего-нибудь на лету – и сразу назад, ладно? Ты и соскучиться не успеешь, как я вернусь. Хорошо?

Он слетел с ветки, приземлился рядом с Камнем и просительно заглянул ему в глаза, словно прощение вымаливал.

– Ладно, – пробурчал Камень, ужасно довольный тем, что снова удалось одержать верх над старческими капризами друга.

Стоило Ворону отлететь метров на сто, как рядом послышалось знакомое шипение:

– А я знаю, что он тебе хочет рассказать.

– Змей, дружище! – обрадовался Камень. – Я уж боялся, что ты наши края покинул.

– Не покинул пока, как видишь. Что-то мне неможется в последнее время, хворь какая-то одолела, что ли? Так я тут лежу под гнилым дубом и слушаю байки нашего крылатого вестника с полей и огородов. Слух у меня, слава богу, отличный, так что лежу я достаточно далеко, чтобы он меня не учуял. А когда хвороба отпускает маленько, я уж ползу за дополнениями и уточнениями. Ну что, рассказать тебе, какой секрет наш Штирлиц припас?

– Штирлиц? Это кто ж такой будет?

– Кино такое было про шпионов, Штирлиц – советский разведчик, работал в тылу у немцев во время Второй мировой войны. Я однажды куда-то в семидесятые годы в СССР залез, не помню уж, чего мне там было надо, а вся страна по телевизору про Штирлица смотрит. Ну и я посмотрел, целых пять серий, на большее у меня терпения не хватило, ты же знаешь, я не любитель сериалов, не то что этот твой добытчик информации, он-то как попадет куда-нибудь, где сериал показывают, так его за хвост не оттянешь, так и будет торчать на ветке или на подоконнике, пока все сто пятьдесят серий до конца не досмотрит. А потом к тебе возвращается и пересказывает, дурень лапчатый. В настоящей жизни столько всего интересного можно увидеть – а он кино смотрит, балбесина пернатая. Ну так я не понял, рассказывать или нет?

– Ну конечно, рассказывай, только быстрее, не тяни, а то Ворон вот-вот вернется. Тебя учует – скандалить начнет.

– Так вот, – торжественно прошептал Змей, – черная старуха в самом деле существует.

– Какая черная старуха?

– Да ты забыл, что ли? Черная старуха, про которую ребята у костра любят рассказывать, ну, которая в лесу за маленькими мальчиками гоняется. Аэлла-то всех пугает, особенно малышей, а Андрей Бегорский только смеется и говорит, что черная старуха – это нелепая детская страшилка и никакой такой старухи в лесу и в помине нет. А она есть! Вот.

– Да ты что! – изумился Камень. – Как же так? Не может быть. Ты меня разыгрываешь, что ли?

– Да чтоб я пропал! Век лягушек не видать, жабой буду, – побожился Змей. – Натуральная старуха, вся в черном, страшная. Ну, дети, конечно, кое-чего поднаврали, волосы у нее никакие не черные, а совершенно седые, но она всегда в черном платке ходит, поэтому если издалека смотреть, то можно и напутать. И ногти у нее не черные вовсе, а просто грязные, с траурной каемкой. Ну и в горло она, само собой, никому не вцеплялась. А вот то, что по лесу шастала и за мальчиками бегала, – это святая правда.

– Да не тяни ты!

– Поздно, – едва слышно произнес Змей, приподнимая голову повыше, – летит твой ревнивый надсмотрщик. Ладно, пусть сам рассказывает, а я издалека послушаю, ежели он чего забудет или переврет, я тебе потом сообщу. Пока, друг мой сердечный.

Камень быстро закрыл глаза и притворился спящим.

– Ну, правда же, я быстро? – затараторил Ворон, усаживаясь Камню на макушку. – Я же обещал, что ты соскучиться не успеешь. Теперь слушай: Николай Дмитриевич Головин поправлялся быстро, Люба с Родиком его часто навещали, почти каждый день ездили в райцентр на электричке, и вот однажды папаша говорит, что, мол, ты, Родик, мне дочку спас и показал себя настоящим героем, поэтому ты имеешь право знать, каких таких бандитов мы с твоей помощью задержали. Конечно, рассказывать об этом не положено, но тебе я расскажу, потому как ты есть настоящий комсомолец, и Любаше тоже расскажу, потому что вы близкие друзья и у вас не должно быть друг от друга секретов. Только вы двое будете знать, и больше чтобы никому ни слова, особенно вашим друзьям. Я вам доверяю, надеюсь, что вы умеете держать язык за зубами, а если вы мое доверие обманете, то я вас уважать не буду.

Рассказ Ворона никакого отношения к жизни главных героев истории не имел, но был, по мнению Камня, весьма любопытен в качестве жизненной зарисовки.

В деревне, расположенной примерно в 10 километрах от дачного поселка, жила до войны семья: местный совхозный ветеринар Подрезков с матерью, молодой женой Верочкой и маленьким ребенком лет трех-четырех. Перед самой войной, в начале июня 1941 года, этот Подрезков в составе группы специалистов-животноводов – ветеринаров и зоотехников – был отправлен в Западную Украину, где после подписания пакта Молотова – Риббентропа происходило разделение Польши на польскую и советскую части. В советской части началось раскулачивание и массовое строительство колхозов, и нужны были идеологически подкованные специалисты для оценки состояния поголовья скота. Когда начались бомбежки, погибли все, кто приехал вместе с Подрезковым, он один уцелел. Ему было очень страшно, и, поскольку бомбежки были массированные и интенсивные, у него, как довольно у многих, сложилось впечатление, что эта война ненадолго, она скоро закончится, причем отнюдь не нашей победой, и мысль у нашего ветеринара была только одна: любой ценой как можно скорее добраться домой. Он боялся, что не успеет до окончания войны оказаться вместе со своей семьей, и кто знает, как потом сложится, смогут ли они найти друг друга и соединиться.

Добирался он долго, то пешком, то попутками, то, если удавалось, поездом. Когда ловили патрули, показывал документ об откомандировании в Западную Украину и говорил, что возвращается домой, чтобы по месту жительства пойти в военкомат и отправиться на фронт воевать. Дома в деревне он оказался через три месяца, война к этому моменту не только не кончилась, но стало понятно, что закончится она еще очень не скоро. С одной стороны, немцы продвинулись достаточно далеко и дошли почти до самой Москвы, но с другой – они нас пока все-таки не победили. Этих трех месяцев хождения по тыловым районам, по которым бесконечной чередой шли эшелоны с ранеными, Подрезкову хватило, чтобы понять: воевать он не хочет. Он боялся смерти, он боялся боли, он просто струсил. Добравшись до своей деревни глубокой ночью, он постучал в окошко. Жена и мать считали, что он погиб, потому что пришло сообщение, что погибла вся группа животноводов, отправленных на Украину, хотя официального извещения о смерти пока не приходило. Матери и сынишки в деревне не было, в самом начале лета они уехали к родственникам в Новосибирскую область и после начала войны там и остались. Жена, уже оплакавшая Подрезкова, несказанно обрадовалась, что муж жив, и когда он признался ей, что не хочет идти на фронт, Вера зарыдала, прижалась к нему, заголосила, тем самым утвердив его в решении остаться дома. И самому страшно воевать, и жена не хочет, чтобы он уходил на войну. Таким образом ветеринар Подрезков превратился в дезертира. Вера спрятала мужа в подполе и никому не сказала, что он вернулся, благо дело было ночью и никто его не видел. На все вопросы она отвечала одно и то же: вы сами мне сказали, что он погиб, дайте мне официальную бумагу, или я буду считать его живым и ждать.

За все четыре года войны никому и в голову не пришло, что Подрезков на самом деле жив и давно вернулся, никто его и не искал.

Война закончилась, из Новосибирска вернулась мать Подрезкова, но… одна, без внука Павлика. Случилось ужасное. Бабушка с внуком и другими сельчанами отправилась в лес за грибами, и ребенок потерялся, причем никто не мог сказать точно, как это произошло. Кинулись искать – не нашли. Потом искали всем селом, искали долго, дней десять, но Павлик как в воду канул. Спустя месяц бабушку вызвали в милицию и сказали, что нашли останки ребенка, которого можно опознать только по одежде: несчастный малыш стал жертвой диких зверей. Бабушка тронулась умом, она никак не могла поверить в то, что ее внучек погиб, что его съели волки. И хотя ей показывали обрывки одежды, найденной рядом с останками, и одежда эта в целом совпадала с той, в которую мальчик был одет в тот злосчастный день, бабушка упорно стояла на своем: подумаешь, зелененький беретик, подумаешь, беленькая маечка, да все дети ходят в таких маечках и таких беретиках, потому что в местном сельмаге ничего другого не продается, не может Павлик погибнуть, он просто куда-то ушел и потерялся, его подобрали добрые люди, может быть, он живет в ските, но он жив-здоров. Когда женщина вернулась в Подмосковье к невестке и сыну-дезертиру, помешательство приобрело форму идефикса: мальчик здесь, в лесу, он спрятался за березкой и ждет, когда его найдут, надо только найти ту березку. Одолеваемая бредовой идеей, бабушка постоянно бродила по лесу, высматривая внука, забиралась бог знает куда, пропадала на несколько дней, потом как-то выбиралась и прибредала домой, уставшая, изголодавшаяся и обессиленная. Скрыть от старухи, что в доме находится сын-дезертир, конечно, не удалось бы, но она так ничего и не поняла, находясь во власти одного-единственного стремления: найти внука Павлика.