Насмешливое вожделение - Янчар Драго

Это происходит, когда он и она стоят друг напротив друга, лежат рядом, ни на мгновение не отрывая друг от друга застывшего взгляда. Это именно то состояние, когда меланхолическое вещество, распространяясь из селезенки, захватывает пространство души и тела. Когда при первом прикосновении, при первом контакте, сердце, а за ним и тело начинают трепетать и не перестают даже после того, как влажные ладони влажной южной ночью принимаются скользить по коже, по всему потному телу, губы прилипают к шее, когда руки быстрыми, осторожными движениями отодвигают тонкую ткань.

Ее смущенный взгляд, блуждающий по незнакомой территории его глаз, вдруг становится потерянным, испуганным, в нем отражается ужас, она увидела там, в его глазах, нечто угрожающее и отвела, оторвала свой только что полностью подчиненный ему взгляд. И со словами: Что это, что это ты делаешь, — отстранилась. Его жадные руки не могут остановиться, тянутся за ней, но так только хуже, руки сложены словно бы в мольбе. — Я боюсь, — говорит она. — Сейчас, — настаивает он, — сейчас. Ты должна. Должна. — Я тебя боюсь, — говорит она, — я боюсь того, как ты на меня смотришь. Как ты на меня смотришь? — Ты должна, — продолжает он, — теперь мы оба должны. — Это насилие, — возражает она. — Какое же это насилие, совсем не насилие. Совсем нет, — говорит он, — мы слишком далеко зашли, — слыша свое сопение, он пытается дышать ровно, сопение раздается прямо у нее над ухом, — мы не должны отступать, — повторяет он. — Что это, — говорит она. — Что это значит, в конце концов? И пытается встать, но он тянет ее назад. Вглядывается в ее лицо, их взгляды снова соединяются, он чувствует, что снова располагает ее к себе, страх пока не исчез, но он уступает место прежнему смущению. Зрачки еще бегают в поисках выхода, но тела уже вместе, неудержимо вместе, погружаясь в безудержность, в аморфную субстанцию.

Затемнение. Сценаристы на этом месте делают пометку затемнение, это значит, что камера еще несколько мгновений фиксирует кожу, эпидермис, движение тела, фрагментарно фиксирует, задерживается на лице, на устремленных куда-то вдаль глазах. Затемнение. Потеря памяти. Потом он слышит шум в ванной комнате, свет сквозь щель косо падает на постель. Он стремительно встает и распахивает дверь. Ирэн стоит под душем, спутанные мокрые волосы закрывают лицо. Она отбрасывает их назад и смотрит на него. Потом произносит: Я пойду. — Не сейчас. — Сейчас, — говорит она. — Нет, не пойдешь. — Пойду. — Смотрит на него какое-то время и опять поливает себя водой. — Я должна. — Нет, не пойдешь. — Который час? — Неважно, иди сюда. Потом она возвращается, прохладное, чистое тело, мокрые волосы.

«Что ты натворил? — вопрос повисает в воздухе. — Что ты со мной сделал?»

«Мы натворили. Мы вдвоем».

Все остальное — сплошная буква «Ž», не выразить словами.

«Ž», — сказал он, — желание.

Она, ломая язык, повторила: жже-ла-ние.

Желание. Вожделение.

Экзотические словенские слова обладали удивительным воздействием. Они заклинали. Зачаровывали. Вож - де…

Отдеру, — сказал он, отыскав в памяти это грубое выражение. — Как же я тебя отдеру. В койке. Уж постараюсь.

Что ты сказал?

Подействовало. Бесстыдство. В этой комнате вдруг стало опасно. Неотвратимо.

Проницательный взгляд может проникнуть в человеческую душу через тысячи незаметных лазеек. Она сопротивлялась. Она, и правда, была чем-то напугана. В этом primae noctis, праве первой ночи, были элементы насилия. Принуждения и покорности. Внезапно мир стал запутаннее. Суд должен принять решение. Было изнасилование или нет. Однако часто бывает, что правда обнаруживается где-то посередине. Само существование такой возможности вызвало у юриста-стажера Ирэн Андерсон гневный румянец на щеках. Сколько раз они с седовласым судьей безнадежно переглядывались, когда становилось ясно, что очевидного насильника нельзя признать виновным. Адвокаты безошибочно определяли все слабые места. Намек, молчаливое согласие — из незначительных оговорок запинающейся в показаниях женщины они сумели выстроить целую систему. Запинающиеся показания. И отчаявшиеся жертвы, которых с трудом приводили в суд, где на очных ставках им приходилось испытывать новые унижения, часто тщетно доказывали, что они не это имели в виду, они имели в виду именно то, что было сказано… выпить кофе в доме, покататься ночью на машине. В конечном итоге, заметила однажды Ирэн, позиция агрессивного адвоката — во всех женщинах этого города подозревать дух новоорлеанской рабыни, которая вызывает потенцию хозяина на себя. Эти люди уверены, — воскликнула она, — единственное, чего женщина хочет в этой жизни, так это пережить прекрасное, безболезненное изнасилование. Как писали в одной левой газете, «мужские шовинистические свиньи убеждены, что женщина при изнасиловании все равно получает некоторое удовольствие», это настолько распространенное мнение, что на него не стоит тратить слов.

Критерий, выдвинутый ее дорогим судьей, был предельно ясен, этот вопрос он задавал женщине всегда: произошло ли все против ее воли? И не с кем-то другим, а именно с Ирэн Андерсон случилось это: она не могла понять, произошло ли все с ее согласия или против ее воли? Разве она не задумалась на мгновение: что же я делаю? Разве она не вспомнила о книге Питера, которую Грегор неловко накрыл газетой? Подумай она об этом и скажи нет, даже если бы это касалось только книги Питера, лежащей на столе, тогда бы это было против ее воли. Задуматься о дальнейшем она не осмелилась. Впереди начинались потемки. Рядом с ней лежал мужчина, бог знает откуда приехавший и, в сущности, ей незнакомый. Что-то такое было в его глазах, опасное, неистовое. С кем он общался там, далеко? Может, даже в тюрьме сидел, в восточных странах люди часто попадают в тюрьму. Разве здесь он не водится с такими субъектами, которые на все способны? Разве он не из тех, кто каждый день предстает перед судом, у таких все — поза, слова, взгляд — демонстрирует неистовую внутреннюю злобу и склонность к насилию? Вдруг она подумала, что он ее ударит, его глаза говорили, что он может. Она что-то произнесла, имя его произнесла, реально, по-настоящему, хотя эта ночь была за гранью реальности. Но начинать сопротивляться, если бы она хотела сопротивляться, ей следовало задолго до этого, много раньше. Она ведь знала, что сам его приход за велосипедом в тот вечер, когда Питер уехал, был слишком дерзким, непозволительным поступком. Это носилось в воздухе, хотя и не было произнесено. И, наконец, потом она, как любая из этих растерянных женщин, рассказывающих на суде, что они понятия не имели, помыслить не могли, чем это все может закончиться, как любая из них, — иначе и быть не может, — пошла к нему, в его квартиру. Но что же случилось потом? Почему после того, как в ней все взбунтовалось из-за лежащей на столе книги Питера с его фотографией на обложке, после душа она вернулась к нему в постель по простому его требованию? Какому судье в мире она смогла бы доказать, что насильник с помощью простой команды второй раз уложил ее в постель, и что до полудня она отдалась ему еще и в третий раз. Что она опоздала на работу, что бродила вокруг в замешательстве. Разве когда-нибудь во время судебных разбирательств она поинтересовалась, как женщина на самом деле чувствует себя в подобной ситуации? Что она хотела выяснить? Почему это случилось? Что это, в конце концов, такое было? Она ведь любит Питера. Питер сейчас в Нью-Йорке. Она поедет к нему. Ирэн Андерсон была в полном замешательстве. Она чувствовала себя униженной, глупой, не способной к выбранной профессии и к жизни с такой творческой личностью, как Питер Даймонд.