Насмешливое вожделение - Янчар Драго

Вперед, пока душа не расстанется с телом.

Он лежит на траве, солнце егозит по небу, облака неистово гоняются друг за другом. Он ловит ртом воздух, задыхается, душа потерялась. Его сейчас стошнит, но он у цели. Она легко трусит туда-сюда, наклоняется, выдыхает, не останавливается, надо потерпеть, а не сразу падать на траву. Как пели трубадуры? Le coeur qui veut crevier аи corps. Сердце, которое может разорваться внутри. Внутри поэта, внутри атлета. Ирэн сидит рядом с ним, потряхивая ногами, расслабление мышц, ноги раздвинуты, а мышцы на бедрах под тугой кожей легонько волнообразно двигаются туда-сюда, покачиваясь, все это дружно колышется прямо у него перед глазами.

Поэт не хочет об этом, поэт рассуждает об облаках.

«Облака, — спрашивает она, — какие облака?»

Грегор достает из кармана майки мятую сигарету, специально туда положенную. Она перестает массировать себя и смотрит на него с ужасом. Он закуривает и выпускает дым вверх, в направлении темных небесных попутчиков. Ужас в ее глазах доказывает, что взгляд перестал быть потерянным и остекленевшим, потом ужас сменяется весельем. Ирэн Андерсон вдруг разражается громким смехом, хохочет, лежа на спине и глядя в облака. Когда она снова поднимается, ее взгляд уже точно больше не остекленевший, но глаза слегка затуманены.

Совсем рядом раздается шум, оба оглядываются. Атлетически сложенные шимпанзе несутся мимо как сумасшедшие.

Глава тринадцатая

ЗАКОННИЦА И ПРАВОНАРУШИТЕЛЬ

Они с ней сидели в ресторане одного хорвата, известного разведением устриц. Звали его Драго, так же называлось и его заведение. Драго гордился тем, что он хорват, гордился устричной традицией своих предков из Далмации, которые первыми в Луизиане начали выращивать устриц. Это можно увидеть в музее, — объяснил он Ирэн Андерсон. Драго был удовлетворен музеем и своим рестораном. Он был удовлетворен и Грегором Градником, видел его фотографию в газете «Пикаюн», удовлетворен, потому что, в отличие от журналиста, написавшего о лекции Грегора, знал, где находится Словения. «Они думают, — сказал Драго, — что это Словакия». Грегор ответил, что его landlord думает, что это Пенсловения. Драго заржал, эта острота удовлетворила его еще больше. Настолько, что он угостил их свежайшими устрицами, со смехом крикнув в недра кухни: «Для писателя из Пенсловении». Собственноручно их открыл и рассказал о своих плантациях, так он назвал участки отгороженного океана внизу в заливе. Еще успешнее, чем он, был, говорят, какой-то другой Драго, происхождение которого было первому Драго неизвестно, но он надеялся, что не серб. Тот ремонтирует обувь в Нью-Йорке. Начинал как обычный сапожник, а теперь на каждом углу есть вывеска «Драго, ремонт обуви». Драго был весел и остроумен, Грегор же с каждой минутой чувствовал себя все более подавленным, потому что привез сюда Ирэн вовсе не для того, чтобы слушать истории об успехах людей по имени Драго. Возможно, когда-нибудь еще это могло бы позабавить, но сейчас мир слишком сузился. Затих. Эту тишину нарушал оглушающий звук телевизора в углу ресторана Драго, где на экране яростно схватились врукопашную русский с красной звездой на груди, коротко стриженый американец и иранец, похожий на Хомейни. Драго все понял, он был не только удовлетворен, но и сообразителен. Он понял, что в этот момент здесь ловить нечего. И преподнес им бутылку далматинского вина.

Теперь, в понедельник, на следующий вечер после их сумасшедшего бега, направление было определено, мир сузился. Приобрел свой локализованный фокус. Теперь невозможно было думать ни о чем другом, кроме этого. В этом фокусе были ее волосы, которые вчера, после кросса двоих чокнутых, намокли и свалялись, как заячья шерсть, как шерсть какого-то дикого зверя из зоопарка, сейчас эти волосы были светлыми и мягкими. Веснушки на щеках, тонкие пальцы, перебирающие устриц, рот, высасывающий их скользкое содержимое. Влажные глаза, затуманенные глаза холоднокровного животного, признающего тепло от присутствия другого зверя, мчащегося рядом в ночи к некой цели. Лавина одышливых слов, бегущих над столом и не признающих звучащего вокруг многоголосия, особенных слов, которым внимают и воспринимают их в стеклянном колоколе.

Когда они остались одни, Ирэн начала рассказывать о последнем деле, которое ее наставник, проницательный судья, вел сегодня утром в суде. Осужденный ранее насильник после освобождения из заключения снова совершил изнасилование. Все в деле было очевидным, но адвокат, сволочь, пристал: почему это она села в машину, почему вообще села в машину посреди ночи? На лице Ирэн Андерсон отразился праведный гнев юриста-стажера: его не смогли осудить, — воскликнула она, пылая щеками, — хотя женщина была изнасилована, больше того, унижена. — Присяжные, — заметила она, — присяжные, случается, не замечают очевидного. Грегор знал, что присяжные не страдали от слепоты. Да и Ирэн тоже. Но говорить об этом в Америке, особенно среди порядочных людей, порядочных, либеральных, артистических натур Юга Америки не принято. Суд присяжных прекрасно знал, кто стоит перед ними — чернокожий. Ирэн была либеральной, ее артистическая среда была либеральной. Никогда, рассказывая о своих судебных делах, никогда она не упоминала цвет кожи обвиняемого или преступника. В ее артистической компании не было ни одного чернокожего, кроме одного черного джазиста во время карнавала, однако о черных никогда не говорилось ничего плохого. Вообще-то о них и об их несчастном цвете кожи совсем не говорили, об этом рассуждают реднеки. Присяжные тоже об этом не говорили. Но и без упоминания было ясно: насильник был чернокожим. Если женщина посреди ночи садится в машину к чернокожему, подвыпившему чернокожему, что было очевидно, так как от него несло алкоголем, к опасному чернокожему, что совершенно очевидно, к вышедшему из заключения чернокожему, она должна понимать, к чему это может привести. Суд присяжных не был слеп, суд присяжных был строг. Что это за женщина, которая посреди ночи садится в машину к такому очевидно подозрительному мужчине. Суд присяжных принял решение на основании неартикулированного нравственного чувства.

Он и она никогда не согласятся, что в ночь с понедельника на вторник было фактически совершено изнасилование. Человеческие отношения чрезвычайно сложны, и даже самые близкие никогда не скажут друг другу всей правды. Никогда! С восклицательным знаком, дорогой Фред. Даже когда они захотят все рассказать, остается что-то недосказанное. Конечно, можно избавиться от чувства стыда, банальность возвести в ранг радости и удовольствия, можно отбросить ценности морали и цивилизации, но все равно останется потаенная мысль, которую нельзя произнести вслух. Это понимает и Гамбо, художник-фотограф, изобретатель, знаток правды жизни: даже причастные к порноиндустрии в действительности не раскрываются до конца. Возможно, раскрываются даже меньше, чем все остальные. Потаенная, смутная мысль, которая ударяет в какой-то момент и которой подчиняются воля, тело, система ценностей, всё… эта мысль станет понятной много позже, когда вновь будет неминуемо непроизносима. Ее, эту мысль, можно только осуществить, но нельзя высказать.

Грегор Градник никогда не признает, что все в нем сосредоточилось на этом направлении, на векторе, ведущем к Ирэн Андерсон, сосредоточилось в тот момент, когда его уважаемый коллега Фред Блауманн заметил: говорят, что она ему не совсем верна. Питеру, писателю на велосипеде. Фред ничего не добавил, а Грегор больше никогда ни о чем не спрашивал. В конце концов, это была совершенно приличная компания. Хотя они, конечно, жили артистично, а во время праздника с волшебным названием Марди Гра, вообще слегка слетели с катушек, то есть вели себя еще более артистично, интенсивно артистично, с ними не могло случиться того, что тогда могло произойти с Грегором Градником, от таких падений они были надежно застрахованы. В бар, подобный «Ригби», они и носа не кажут, хотя, конечно, никто ничего не имеет против. Артистизм, как правило, демократичен. Воскресные евангелисты — такой же нонсенс, как порнография. На вечеринке можно затянуться травкой, однако наркомания ассоциируется с любым злом и насилием. Человеческие пограничные наклонности всегда были связаны с говорят и совсем. Когда они проезжали мимо католического колледжа, из дверей которого высыпали девочки в форме, Фред выдал комментарий о сдерживающих моральных факторах, вызывающих, говорят, неистовый катарсис, но остановился на полуслове, и комментарий повис в воздухе. В той артистической компании, в которой Ирэн вращалась по причине артистизма Питера Даймонда, она существовала весьма свободно, правда, в тщательно очерченных незримых границах. Эти границы нарушил какой-то чужак из Восточной Европы. Сначала он к ним только подступался, а потом преступил их, причем не совсем приличным образом. В тот день, когда Питер Даймонд отправился в Нью-Йорк, в тот же вечер чужак пришел к ней и одолжил знаменитый велосипед. Они сидели в полумраке вдвоем, пили любимый виски Даймонда. В воздухе запахло правонарушением. Это было настолько неподобающе, что никто из приличной артистической компании на такое бы не решился. Это было двусмысленно, непристойно. Это была коварная ловушка, волк подстерегал отбившуюся от стада одинокую лань, с первого же мгновения дав ей понять, что он здесь в ожидании минуты слабости. Эта вечерняя встреча происходила в квартире писателя-велосипедиста, который незадолго до ее начала звонил из Нью-Йорка, запахло грехом, вторжением силы плоти, про которую Ирэн Андерсон хорошо знала благодаря работе в суде.