Псевдо - Эмиль Ажар

Но гениальный искатель все же сделал еще одну попытку, ведь он знал все уловки и понимал, что большинство так называемых нормальных людей на самом деле — просто хорошие симулянты.

— Браво, Ажар, человек с обнаженной совестью! Вы доказали всесилие нашего народного органа. Он сдвигает горы, распахивает тюрьмы, исполняет желания, осушает слезы, бинтует раны, исцеляет прокаженных, жрет дерьмо, лижет задницы, целует сапоги, командует «пли!», стреляет не целясь, взрывает города, благословляет толпы, насилует вдов, убивает сирот, плодит ужасы, гладит собак, восстанавливает руины, спасает мир, льет кровь, превращает пустыни в сады, просвещает мир, снимает Иисуса с креста, спускает Жанну с костра, скрипит зубами, рвет на себе волосы, делает харакири, убивает невинных, расстреливает заложников, режет свои жертвы, добивает раненых, — даст кто-нибудь, наконец, ему воды, — говорит мой отец! Полный вперед, писателишка Ажар! Пишите себе помаленьку! Думайте о миллионах страждущих, прикиньте тиражи! Хватайте свою святую авторучку, спасайте, освобождайте, кормите, разгнетайте, пишите! Еще немного литературы! И еще! И еще! И еще! Да здравствует еще, да здравствуют чернила! Давайте! Летите! Да здравствует музочка! Не делайте вид, что отрицаете великую литературу — счастье, справедливость и спасение, созданную Толстым и всеми прочими спасителями рода человеческого, спасатель Ажар! Самурай Ажар! Байярд Ажар! Дерьмоносец Ажар! Не думайте, что вы мелковаты, — нет понятия малых величин, когда речь идет о человеческом величии… исполин Ажар!

— Моя жопа не царь Навохудоносор, — ответил я ему спокойно, чтобы видно было, что я не попался, что у меня есть чувство пропорции, и вообще, что у меня прочная основа, а также внести нотку надежды.

— Не прячьтесь за маской цинизма, идеалист Ажар…

Но великий инквизитор начинал расплываться, потому что понимал: я для него стал недосягаем.

— Я думаю, друг мой, что у вас больше никогда не будет меня, — сказал доктор Христиансен уже далеким голосом, и мне взгрустнулось, потому что мне он, пожалуй, нравился и я был ему здорово обязан.

— Прощайте, выздоровевший Ажар. Хорошей вам симуляции. Таков уж закон жанра.

— Прощайте, друг Христиансен. Но я все-таки рискну и укажу вам границы моего выздоровления. «Здесь» будет для меня всегда уродливой карикатурой того, что «там». Из-за вашего отличного и такого убедительного лечения, а также из-за женщины, которую я люблю больше всего на свете, я принимаю ваши условия и нашу жизнь. Да, я, нижеподписавшийся Павлович, выражаю настоящим документом согласие быть карикатурой Эмиля Ажара, карикатурой человека в карикатурной жизни в карикатурном мире: я — за братство, пусть даже такой ценой. Да, я знаю, знаю, — кому вы это говорите, — меня обвинят в трусости, в капитуляции те, кто борется за то, чтобы вырваться из фальшивки и из карикатуры, но я ничего не могу поделать, я вам уже объяснял, я не способен на выбор жертв. Поэтому я соглашаюсь на самоокарикатуривание и самосожжение и больше не пойду в музеи сжигать шедевры во имя жизни, для того, чтобы воплотилась она…

На следующее утро, когда я обрывал телефон, пытаясь узнать, как продаются права на экранизацию, Тонтон взлетел на седьмой этаж без лифта и забарабанил в дверь.

— Не понимаю, — сказал он. — Это опять твоих рук дело?

Он протянул мне карточку с выгравированными буквами. Кики и ее сестры приглашали нас в президиум Международного форума проституции, открывающийся в Париже вечером того же дня.

Я тоже получил приглашение, но мне пришлось для этого здорово поработать и, чтобы получить эту карточку, в качестве козыря выставить свой отказ от Гонкура.

— Что это означает?

— Ну, Тонтон, ты же официальный памятник, награды, почет, — шлюхам нужна твоя моральная поддержка. Пойдем?

— Ни за что. Дьявол, я отказался вступить даже во Французскую академию. Хватит мне почестей.

— Ну давай, старик. Пойдем туда вместе, помиримся. — И добавил, как будто просто так: — Хорошая реклама.

Он подозрительно посмотрел на меня:

— Для кого?

— Для шлюх, естественно.

— Не пойду.

— Скажут, что ты зажрался и обуржуазился.

— Иду, — сказал он тут же.

И мы пошли. Нас не хотели пускать. При входе был кордон из настоящих шлюх.

— Тут у нас шлюхи на передок, — сказали они нам. — А шлюхи на голову теперь повсюду, только не здесь.

Я знал, что так будет. Я им сказал, что я тот самый, который отказался от Гонкуровской премии. Когда они поняли, что я не вру, они нас впустили.

С трудом удалось нам добраться до трибуны: тут были представлены все объединенные нации, так что был народ. Уллы не было. Председательствовала Кики. Мы подошли к ней поближе. Пожали руку, и она без ложной скромности ответила тем же. Я попросил разрешения помыть ей ноги, но она сказала, что я себя не за того принял и что я не Папа Римский.

Давно я не видел Тонтона таким счастливым. Как будто он наконец выломался из своей ледяной статуи, как те, у Бэкона, разинувшие глотки в безмолвном крике.

Потом мы позировали перед фотографами. Перед уходом я попросил одну шлюху проводить нас до двери:

— Что мы можем сделать для вас?

— Продолжайте писать, — ответила она.

Эта книга — моя последняя.

1976