Псевдо - Эмиль Ажар

— А что делать с подлецом Тонтоном?

— Поверьте, он никогда и ничего не переписывал. Взгляните на него. Вы созданы друг для друга.

— Да что вы такое говорите? Нет, вы понимаете, что вы говорите?

— Вы созданы, чтобы жить в мире.

И он повесил трубку первым.

Тонтон-Макут выбил дверь и вошел в мою хибару в пять часов утра, в глазах у него сверкали ножи.

— Верни мне рукопись.

— У меня ее нет.

— Верни рукопись, или я тебя убью.

— Тон, и так уже авторов нет.

— Я тебя уничтожу.

— Чтоб легче было выдавать себя за автора.

— Я дал опровержение.

— Перестарался.

— Верни мне рукопись, Людовик.

Людовик. Очень мило с его стороны. Он пытался свернуть на мировую. Он выглядел настолько плохо, что казался человеком без возраста. Это началось не сейчас. Наверно, во времена первых авторов.

— Послушай, Валентин. Я командор Почетного Легиона. Я не ворую рукописи с трупов…

— А значит, он тоже об этом подумывал.

— Я не выдаю себя за автора чужих книг. У меня за плечами свои книги, и я ими горжусь. Признание. Полное признание. Этот мародер гордился своей работой.

— Когда ты выдашь нам римейк «Герники»?

Тот еще сюжетец.

— Мне нужна рукопись, Валентин.

Я тоже попытался говорить с ним поласковей:

— У меня нет рукописи, Анатоль, клянусь всеми святыми…

— Этого мне, между нами, авторами, говорить не стоило.

— Ну, в общем, поверь мне. Может, мне померещилось, Фернан.

— Хватит, Моисей. Когда я в Копенгагене пытался отучить себя от литературы, мне назначили курс лечебного сна и курс дезинтоксикации, ведь я пишу уже сорок лет. Я перестал быть собой. Мне давали замещающий наркотик, чтобы не было слишком резкого перехода и ломки. Моим наркотиком была литература, она отравила мне всю жизнь, поэтому внезапно окунуться в реальность было слишком опасно.

— Повседневная жизнь, — пробормотал я и покрылся холодным потом.

— Да. Христиансен давал мне замещающий наркотик, постепенно снижая дозы. Хропромат. Я был совершенно оглушен. Я совершенно не помню тот жест любви, о котором ты говоришь, но ничего невероятного в нем нет. У меня отняли наркотик, — может быть, я и вправду тайком от Христиансена принял что попало, какую-нибудь дрянь, и в состоянии ломки переписал твой текст… Не помню.

— Ты переписал его в черную тетрадку. Своей рукой.

— Верни мне тетрадь. Я ее уничтожу.

— У меня ее нет. Была бы — поверь мне, я бы давно ее сам уничтожил, Я выздоровел, Тонтон. Я сам себя написал и этим горжусь. У меня тетради нет.

— Да у кого же она тогда?

Мы посмотрели друг другу в глаза и завопили в один голос:

— Нет! Нет! Не может быть!

На следующий день с утра мы вместе сели в самолет. Доктор Христиансен очень любезно принял нас:

— Ну как, родственники?

Мы молчали. Потом Тонтон, более гуманный, чем я, сказал:

— Сколько?

Добрый доктор улыбнулся в свою добрую великанскую бороду. Я говорю «великанскую бороду», потому что этого выражения еще никто не использовал. Это оригинально. Доктор молчал.

Я робко заметил:

— Дания — самая честная и самая мужественная страна в мире. Единственная страна, достойная слова «цивилизация». Я люблю Данию, Я напишу много хорошего о Дании в своей следующей книге.

— Чихала на это Дания, — убежденно сказал доктор Христиансен.

Тонтон попытался играть на чувствах:

— Знаете, он же отказался от премии. Книга будет хуже продаваться. И потом, второй раз такого коммерческого успеха не будет. К тому же налоги и…

— И права на экранизацию, — сказал доктор Христиансен.

Я завопил:

— А порнографии и проституции в Дании, может, совсем нет? Казалось, он обрадовался еще больше.

— У нас проституция и порнография доходят только до задницы. А до головы — почти никогда.

— Так сколько? — спросил Тонтон-Макут.

— У нас есть фонд поддержки шлюх, — сказал доктор Христиансен. — Мне кажется, небольшой взнос был бы очень кстати.

— Я уже обязался сделать взнос в пользу аналогичного фонда в Париже.

— Прекрасно, но не вижу, что вам мешает помочь датским шлюхам тоже, — сказал добрый доктор.

Тонтон взял свою чековую книжку:

— Много дать не могу, из-за контроля за валютными операциями.

— Переведите через Бэнк оф Нью-Йорк. В любом случае счет должны провести через ООН.

Тонтон-Макут сделал как ему сказали.

— Я тебе верну, — сказал я.

Он посмотрел на меня исподлобья:

— Пиши расписку.

Я написал. Царило взаимное доверие.

— А теперь вернемся к той самой рукописи, — сказал доктор Христиансен.

Он достал из ящика черную тетрадь и раскрыл ее. Тонтон побледнел от радости.

— Не мой почерк. Верните чек.

— Конечно, не ваш почерк, — сказал добрый датчанин, — я переписал всю рукопись своей рукой. В конце концов, настоящий автор Эмиля Ажара — я. Если бы не моя работа психиатра… А?

— Неужели вы собираетесь присвоить мою книгу? — завопил я.

— Вряд ли, — сказал он. — Но гарантировать не могу. И вот почему, Ваше величество…

— Не называйте меня Ваше величество. Меня зовут Эмиль Ажар, и я этим горжусь.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал доктор Христиансен. — Вы почти совсем избавились от страха, Ажар. Только без него вы не напишете ни строчки. У вас есть котенок Пиночет, но все, что можно, вы уже из него выжали. Вы спокойны, уверены в себе — как человек, не знающий страха. Вы рискуете утратить потребность творить. Но если рукопись останется у меня, если над вашей головой будет висеть эта угроза, это письменное доказательство того, что настоящий автор «Всей жизни впереди» — всемирно известный психиатр, доктор Христиансен, — вы все время будете испытывать некоторый страх, Эмильчик, и, может быть, еще что-нибудь напишете…

Я заплакал.

— Я оплакиваю не себя, доктор, а Данию. Подло вы со мной поступаете. Психиатры должны излечивать страх, а не поощрять его.

— И в этом мое отличие от остальных психиатров, — сказал доктор Христиансен. — Без страха не было бы творчества. И я скажу больше — не было бы человека. Невозможно было бы раскрыть преступление.

— По мне, так лучше не тревожиться и не быть автором, — сказал я.

— Увы, я социалист, — сказал доктор Христиансен. — Я хочу, чтобы человеческое сообщество обогащалось новыми произведениями. А что касается лично вас… Не то чтобы мне на вас наплевать, но хочется, чтобы вы были творческой личностью. Социализм призван беспокоить, будить и оплодотворять осознанием действительности, а осознание — всегда отвратительный ужас, и ему-то человеческое общество обязано своими самыми прекрасными творениями… Страх, Эмильчик, — это творчество, прогресс и изобилие.

Он встал и пожал руку Тонтон-Макуту, глядя ему прямо в три пары глаз.

— Если когда-нибудь захотите вернуть свою рукопись, маэстро…

— А что, есть еще одна рукопись? — спросил Тонтон-Макут так тревожно, что в воздухе прямо-таки запахло творческой атмосферой.

— Я пытаюсь помочь вам, маэстро. Что бы про вас ни говорили, а нервы у вас не стальные. Но вы слишком их контролируете, вот и не хватает горючего. Спускайте на тормозах. Исповедь в трех тетрадках, которую вы здесь собственноручно написали, в которой вы наконец говорите о себе все, которая лежит у меня в сейфе…

— Котенок! — завопил Тонтон-Макут и, как настоящий сумасшедший, кинулся на сейф в углу кабинета и застучал по нему кулаками.

— Сдох котенок! — сказал доктор Христиансен, безжалостно глядя ему в глаза.

— Это не я, это все он, — завопил Тонтон-Макут и, не заботясь о манерах, показал на меня пальцем.

— Врешь, это Пиночет! — заорал я. — Мне нужна была передышка, пока я не найду кого-нибудь другого.

— Теперь моя очередь, — сказал добрый датский док и, как и положено догам, немедленно покрылся черными и белыми пятнами. С тех самых пор и уже три года он — мой самый преданный друг в Каньяке.

Вернувшись в Гранд, я поднялся к себе в номер и попросил соединить себя с Богом, потому что это был превосходный отель со всеми удобствами.

— Это вы или не вы? Мне необходимо это знать.

— Отстаньте вы, Павлович, с вашими поисками Отца. Этот сюжет вы уже отработали. На меня уже пять тысяч лет наезжают, и никто еще не сумел на этом построить такую цивилизацию, которая была бы достойна исходного материала.

— Это вы или не вы?

— Конечно я. Я переспал со своей матерью, и единственной целью всего этого инцеста, кровосмешения, извращения, безумства было искусство. Греческая трагедия, что, не стоила усилий? Неужели не ясно, что сотворение мира — художественный акт? Без ужасов, без невероятного разнообразия и богатства страданий, без смерти и, следовательно, без постоянного обновления сюжетов не стало бы литературы, не стало бы источников вдохновения — и где бы были мы все? Сотворение мира было предпринято единственно с художественной целью. Это успех, о котором свидетельствует невероятное размножение шедевров.