Обретешь в бою - Владимир Попов

Глава 15

В том, что случайность определяет иногда судьбу человека, Подобед убедился на себе. Никогда не думал он, что придется работать в Приморске. После института взял направление на Амурсталь, но климат Дальнего Востока оказался губительным для жены, решили вернуться в родное Приднепровье. Сначала уехала жена, а вскоре рассчитался и он. Явился в министерство, попросил направить по месту работы жены. Заместитель министра по кадрам дал согласие, тем более что должность для него на заводе уже подобрана. Но когда Подобед пришел за документами, обнаружилось, что направление выписано не в Днепропетровск, а в Приморск. Он к секретарше. Та прочитала — ив слезы. «Поезжайте в Приморск, прошу вас. В конце концов какая вам разница — здесь или там, все равно связано с переездом. Если замминистра узнает, что я напутала, плохо мне придется. Это у меня не первый раз, он уже предупредил…» Подобед растерялся. Что делать? Шутка ли ехать в неизвестность? А секретарша продолжала плакать. У нее двое детей, муж умер, снимут с работы — не найти ей такого подходящего места. Дом рядом, в перерыве можно сбегать детей проведать, покормить.

Подобед посочувствовал бедной женщине. Сунул направление в карман и махнул в Приморск. А приехал — и кое-как мастером устроился.

Есть поступки, которые как нельзя лучше характеризуют человека. Когда об этом великодушном шаге спустя полгода рассказал на перевыборном партийном собрании бухгалтер завода, случайно присутствовавший при этой злосчастной сцене в министерстве, Подобеда сразу же избрали в состав партийного комитета.

Он был молод, подвижен, восприимчив и горяч. И не со всеми такой добренький, каким оказался в истории с рассеянной секретаршей. И не такой «отзвучный», как его посчитали. Он был хорош только с хорошими, терпелив только с терпеливыми и чуток только с чуткими. У него хватало выдержки подолгу беседовать с непонятливым рабочим, но с теми, кто хитрил, он поступал круто. А Гребенщиков, по словам мартеновцев, явно хитрил. И вообще Гребенщиков вызывал у него раздражение. Неестествен. И в преувеличенном апломбе, и в наигранном спокойствии. Трудно понять, когда он искренне взволнован и когда по-настоящему спокоен, когда уверен в своей правоте и когда просто-напросто разыгрывает правого. Но мало ли кто тебе нравится или не нравится? От иного душу воротит, а на работе он незаменим.

Поздно вечером Подобед зашел к директору. Молча посидел в кресле перед столом, покурил. Видно было, что он наговорился за день досыта и рад помолчать.

Они не очень жаловали друг друга — секретарь парткома и директор. Разница в возрасте у них, как у отца с сыном. Одному — тридцать пять, другому — под шестьдесят. Как-то неудобно Подобеду быть с директором на равных, еще неудобнее направлять его. И темпераменты у них разные. Троилин медлителен, Подобед тороплив. Во всем. В движениях, в речи, в решениях. И они всегда немного настороже друг с другом. Но у них одинаковая реакция на людей, и это их мирит. Троилин часто удивляется: он здесь как-никак уже сорок лет, всех знает как облупленных, да и опыт жизни у него велик. Подобед же не местный, а встретится с человеком разок, поговорит с ним или даже поприсутствует при разговоре и составляет довольно точное представление о нем. О Гребенщикове он сразу сказал, когда появился на заводе: «Толковый, знающий, но заносчивостью бог не обидел. Такие, если ошибаются, ошибок своих не исправляют». И как в воду смотрел.

— Небось, насчет мартеновских дел заглядывали в партком? — потушив папиросу о спичечный коробок, спросил Подобед Троилина. — Избавляться надо от Гребенщикова. Для меня весь вопрос сводится к одному: как? Если снимем приказом, может не утвердить совнархоз. Да и суд восстановит. Суду что надо? Прогулов не делает? Нет. В пьяном виде на работу не выходит, план выполняет. Значит, увольнение необоснованное.

— Эх, взять бы да предложить на цеховом собрании: выбирайте сами начальника цеха, — мечтательно произнес Троилин. — Интересный эксперимент. Как повели бы себя люди?

— Мысль хорошая и когда-то к этому придем, я уверен. Но сейчас за такое новаторство могут набить ту часть спины, которая теряет свое благородное название. Что, скажут, за рабочий класс решили спрятаться? У самих ни ума, ни решимости не хватило?

— А можно это дипломатичнее сделать. Собрать людей и спросить, кого хотят себе в начальники. Имею я право как директор завода посоветоваться с коллективом?

— В том случае, если не знаете, как поступить. А если знаете… Тогда это не демократизм. Это игра в демократию. И прозрачная игра. Нет, Игнатий Фомич, давайте не будем изыскивать новые формы замены руководства. Что вы решили делать?

— Отменить приказ Гребенщикова. Полностью. Бориса Рудаева восстановить в должности, Рудаева-старшего просить остаться в цехе инструктором по внедрению воздушного дутья. Что касается Межовского… Заключить с ним договор о продолжении исследовательской работы.

— Еще свод сожжет.

— Пожалуй, не один. А Филипаса просить премировать Лагутину за смелую поддержку новаторов. То есть все наоборот.

— Вот так бы вы и поступили сразу, когда были тогда в мартене, — жестко сказал Подобед. — Переполоха этого не было бы. А что получилось? Просидели молча и вроде благословили. Не поймут: сами вы спохватились или… Видели же вас в парткоме. Решат — советоваться приходили. Либо страховаться. — Помолчал и добавил: — Рабочие ценят самостоятельность и справедливую непреклонность.

Троилин покраснел, как пристыженный мальчик. Сохранилась у него до седины эта способность — заливаться краской.

— Вам легко так рассуждать. Вы сызмалу приучены думать самостоятельно. Мы другую школу прошли. Нас учили, что надо думать, а не как надо думать. Сунуть бы вас в те годы, посмотрел, как бы вы крутились… Самостоятельность не в почете была, ершистость — и подавно.

В глубине души Подобед сочувствовал этому человеку, прожившему большую трудовую жизнь, хотелось сказать ему что-то ободряющее, теплое. Но точных слов не находилось, и неожиданно для себя он сказал опять жестко:

— Вот почему и надо брать курс на молодых. Есть гарантия, что у них хребет не сломан.

Дальнейшие события развернулись совсем не так, как предполагал Троилин. Когда он проводил совещание с трубопрокатчиками, в кабинет влетел Гребенщиков и, бросив на стол приказ, прокричал надтреснутым голосом, явно рассчитывая на эффект:

— Я этого выполнять не буду!

— В какой части? — не понял Троилин.

— Ни в какой! Ни одного пункта! Либо я остаюсь в цехе, либо Рудаев! Если останется Рудаев, я ухожу. Вы же были на рапорте. Вы же были согласны. Что это за рачья манера — ползти вспять!

Троилин грустно вздохнул. До чего же прав был Подобед. Взял из папки чистый лист бумаги, протянул разъяренному Гребенщикову.

— Прошу вас, Андрей Леонидович, изложить это на бумаге. Так — так, а не так — не так.

Гребенщиков почувствовал, что переиграл. Такой решимости от директора он не ожидал. Чтобы не допустить второго опрометчивого поступка, направился к выходу из кабинета.

— Нет, нет, вы здесь, — сказал Троилин и обратился к присутствующим: — Извините, придется немного прерваться.

Остановившись в недоумении, Гребенщиков мельком скользнул по обращенным к нему лицам и увидел улыбки. Насмешливые, язвительные, злорадные.

Не любили его на заводе, не пришелся он ко двору. С его постоянным утверждением, к месту и не к месту, что мартеновский цех — главенствующий, что он решает судьбу завода, смирились — заблуждение это обычное, многие специалисты считают именно свой цех важнейшим звеном в заводской цепи, — но назойливого подчеркивания своего личного превосходства над другими простить не могли.

Кто знает, как поступил бы Гребенщиков, если бы не встал из-за стола один из инженеров и не уступил с подчеркнутой любезностью своего места.

Деваться было некуда. Гребенщиков сел к столу и написал короткое заявление: «В случае, если Рудаев останется в цехе, прошу меня от обязанностей начальника освободить».

Не было бы в кабинете людей, все могло повернуться по-иному. Но именно при людях Гребенщикову захотелось продемонстрировать свой характер, и именно при людях Троилин решил проучить его.

Директор мог положить заявление в папку и дать ему ход в обычном порядке. Но он вызвал секретаршу и продиктовал короткий приказ: «Гребенщикова А. Л., согласно его заявления, от работы освободить, на его место назначить Рудаева Б. С.».

— Вот так бы давно, — послышался чей-то шепот. Гребенщиков церемонно поклонился и вышел, не потрудившись закрыть за собою дверь.

Только у проходной, уже достав из кармана пропуск, он признался себе, что совершил непоправимую оплошность. Пал жертвой самонадеянности. Покружил на месте и повернул назад. Появляться в цехе после такого приказа, пусть даже еще не опубликованного, счел невозможным — это ущемляло его достоинство. Так что же, домой? Ни с того ни с сего, среди бела дня? Отвечать на недоуменные вопросы жены? Выпутываться? И сидеть сложа руки… А что если сразу ехать в совнархоз, в обком? Или выждать, пока там всполошатся и сами вмешаются? Пожалуй, лучше выждать. Ему сейчас нельзя апеллировать. Сам написал заявление, и просьбу удовлетворили. А то получится, как в анекдоте: прошу уволить по собственному желанию, а если возможно, то оставить. И как он, старый стреляный зубр, мог так пролететь! Действительно, жизнь складывается годами, а ломается в одно мгновение. Кто это сказал? А, черт с ним, кто бы ни сказал. Вот что дальше делать?