Насмешник - Ивлин Во

«Отряд пистолетчиков» прекрасно существовал около трех лет и формально так и не был распущен. Это было наше собственное творение. Мы никогда не говорили о нем в школе, а еще меньше желали вербовать новых членов из этого совершенно иного мира. В 1912 году мы выпустили журнал, который секретарша моего отца отпечатала на машинке и красиво переплела. Мой вклад в него — рассказ, обладающий надежно скрытыми достоинствами, не представляет никакого интереса.

Я уже несколько месяцев водился с новыми друзьями, когда миссис Роланд заметила им, как это плохо для меня — быть единственным ребенком в семье. «Да нет, он не единственный ребенок, — ответил кто-то из них, — у него есть брат школьник, которого он ненавидит». Они неверно представили мое отношение к Алеку, но он действительно держался в стороне и с высокомерием смотрел на наши затеи. Впрочем, его уговорили написать рассказ для «Журнала Отряда пистолетчиков». Его рассказ ничем не напоминал любовные истории, которые позднее принесли ему известность, и был подражанием Нэту Гулду, популярному в то время автору, писавшему о закулисных махинациях на скачках.

Я особенно сблизился с Роландами осенью 1912 года, когда после операции по поводу аппендицита проводил счастливые дни дома, делая с ними уроки под присмотром гувернантки.

Защита государства была не единственной нашей заботой: мы поставили множество пьес, сами их написали и играли в самодельных костюмах среди самодельных же декораций, умел я и развлекаться сам, не завися в этом от своих друзей. Мне рассказывали, что в детстве от меня никогда не слышали вопроса: «Чем мне заняться?» Не помню, чтобы мне хоть на минуту было скучно, и, чтобы перечислить мои разнообразные занятия, пришлось бы назвать чуть ли не все увлечения, какие только свойственны маленьким мальчикам. У меня не было особенных художественных талантов, но я очень много рисовал карандашами и красками, никогда не пытаясь изобразить предметы или пейзажи, а лишь живописные воинские награды и сцены яростных сражений, подражая иллюстрациям в книгах и журналах. Захватывающими мне казались «Азбука» Шоу[62] (ее раскрашенные буквы из средневековых манускриптов) и репродукции из фруассаровских «Хроник»[63], но столь же восторженно и некритично я любовался страницами журнала «Приятели», рано научившись распознавать манеру его разных постоянных иллюстраторов. Собирал я практически все: монеты, марки, окаменелости, бабочек, жуков, морские водоросли, полевые цветы и просто всякие «древности». Прошел я и фазу увлечения химией, когда с помощью спиртовки, пробирок и разномастных бутылок проводил совершенно беспорядочные и довольно опасные опыты в садовом сарайчике. Я плавил оловянных солдатиков и лил блестящий металл в самодельные формы, где он застывал, покрываясь пеной краски. Примерно год меня время от времени, как магнитом, влекла к себе лавка близ Лестер-сквер, чьи каталоги предлагали что угодно, от пенсов, разрезанных и висящих на резинке, до разукрашенных ящиков, в которых можно распилить женщину пополам. В этих каталогах утверждалось, что к услугам клиентов всегда группа искусных магов и что позади лавки находится имеющий все необходимое демонстрационный зал, где будущий покупатель может видеть все свои иллюзии в действии «без обязательства купить их». Я никогда не проходил внутрь, в тот зал, и обнаружил, что группа экспертов магов быстро устала демонстрировать за прилавком мне свое искусство, но самостоятельно изготовил кое-какие реквизиты фокусника: свечу из свернутой в трубочку бумаги, которую на четверть дюйма заполнил воском и вставил фитиль, игральные карты, каждая была сделана из двух, разрезанных по диагонали и скрепленных таким образом, что можно было незаметно менять их на ходу. Я очень надоел моим зрителям, которых постоянно пытался заинтриговать, особенно отвлекая их внимание игривой скороговоркой, подражая профессиональным фокусникам, чьи выступления иногда видел на детских праздниках. Помню, в Мидсомер-Нортоне я был потрясен чуть не до слез, когда выступал перед гостями, среди которых был и местный доктор. Я взял у него шляпу, из которой собирался вытаскивать носовые платки, длинные ленты и складные бумажные цветы, и спросил: «А теперь, сэр, скажите, есть в этой шляпе какая-нибудь дыра?» — «Есть, — ответил он, — и я сую в нее свою голову».

Большинство этих увлечений, за исключением рисования и театра, благополучно сошло на нет, когда мне было лет двенадцать.

У меня были микроскоп и духовое ружье. Глубокий интерес вызывали у меня надписи на древних памятниках, которые я пытался скопировать в Британском музее и из иллюстрированной «Истории народов» Хатчинсона. Кроме «Детской энциклопедии», которую я читал с удовольствием, во времена моей юности было меньше книг о культуре разных народов, чем сейчас или в середине викторианской эпохи. Или же они мне не встречались. В 1912 году отец подарил мне грамматику египетских иероглифов Уоллиса Баджа[64] — книгу, оказавшуюся мне совершенно не по силам.

Я много писал: дневники (нерегулярно) и рассказы, которые сам же иллюстрировал. Все это были подражания наихудшим из прочтенных мною книгам. Мне не приходило в голову следовать примеру классиков, с которыми отец рано познакомил меня. Образцом мне были «Приятели» и «Друг мальчиков». Лишь в одной из моих ранних вещей, причем самых ранних, присутствует какое-то воображение. Она называлась «Проклятие конских скачек» и не датирована. По тому, что она написана от руки, думаю, я сочинил ее в 1910-м, в семь лет. Вот как она начинается:

«ГЛАВА I

ПАРИ

Держу пари на пятьсот фунтов что я выиграю. Говоривший был Руперт человек лет двадцати пяти с темными пышными вусами и сверкающими глазами.

Я не очень доверяю твоей лошади сказал Том потому что конечно у него не было такой суммы чтобы рисковать».

Через десять страниц история кончается:

«ГЛАВАХ

ПОВЕШЕНИЕ

Потом Том оделся потом Том отвел Руперта в толстосумский суд Руперта повесили за то что он убил одного из толстосумов. Надеюсь эта история научит вас никогда не заключать пари».

Мораль сей истории, несомненно, была почерпнута у Люси, но сама история была целиком плодом моей фантазии — люди там вооружены мечами, — в которой трудно найти след чего-то виденного или прочитанного мной.

К «домашнему кругу» я отнес все свои воспоминания о детстве и раннем отрочестве, которые касаются жизни дома. Школа, куда я был мягко введен в сентябре 1910 года, была иным миром, иногда приемлемым, чаще — нет, где следующие восемь лет жил совершенно другой и довольно скверный мальчишка, не принимавший участия в реальной жизни в ту треть года, которую он проводил дома.