Насмешник - Ивлин Во

Когда шрам зажил и вернулись силы, я встал с постели, и ноги у меня подкосились. Пробыв долгое время связанными, они плохо держали меня, и первые дни, пока слабость в ногах не прошла, я был ограничен в передвижении по дому и в общении с близкими.

Не знаю, откуда родители услышали о месте, куда меня после этого отправили, — большой женской школе в устье Темзы, пустовавшей в летние каникулы. Единственный, кто составлял мне там компанию, была несчастная маленькая девочка по имени Даффодил, чей отец служил в Индии. Директриса имела странное прозвище Камбала или что-то вроде этого. Она жила в школе постоянно. То же и учительница немка, которую я, со всем своим пристрастным отношением к этой нации, ненавидел лютой ненавистью, смягчить которую она почти не пыталась. Она учила со мной немецкий стишок о пуделе, выпившем молоко, и тот бессмысленный стишок до сих пор звучит у меня в голове.

Впервые в жизни я почувствовал себя брошенным. Нас поили инжирным сиропом, от которого у меня бывала резь в желудке. У нас были неопределенные отношения с несколькими враждебно настроенными мальчишками из мужской школы, которые, как мы, проводили там свои каникулы. Непонятно откуда, мы с Даффодил узнали, что у них есть какая-то отвратительная тайна, связанная с главными воротами. Однажды Даффодил подпустила в постель, и ее наказали, на весь день связав руки. Я с большим трудом догадался о причине подобного унижения. Мы не знали по-настоящему жестокого обращения, просто та школа полностью была лишена сочувствия и обаяния. Огромное пустое уродливое здание давило на нас. И горькой иронией было соседство моря, прежде всегда приносившее радость.

В эту пустыню три раза в неделю приезжала на велосипеде полная и приятная женщина, которая привозила электрическую батарею лечить мои ноги. Эти сеансы и жидкая грязь отмели, по которой меня посылали бродить в отлив по нескольку часов в день, были рекомендованы в качестве средства (действенного, между прочим) для восстановления работы ног. Своей массажистке я по секрету признался, как несчастен в этом заброшенном колледже. Она предложила моей матери отпустить меня пожить у нее. У нее были дочь, Мюриэл, немногим старше меня, и муж, которого она содержала, старый солдат. Дом находился в безлюдном переулке на окраине, окруженный дамбой и соленым болотом, где по воскресеньям собирались группки подозрительного вида картежников. Нам с Мюриэл запрещалось приближаться к ним. Мы наблюдали за ними издали, и, когда они расходились, повсюду на земле оставались обрывки-порванных карт. В конце проулка две дряхлые, как мне тогда казалось, старые девы содержали крохотную школу, куда Мюриэл и я ходили вместе с еще четырьмя или пятью другими детьми. Учеба главным образом состояла в маршировании по парадному залу под звуки рояля. Потом я в течение многих лет получал на Рождество поздравительные открытки от начальниц той школы. Мюриэл время от времени показывала мне свои «глупости», я ей — свои. Другим в классе она сказала, что я сын миллионера из Лондона.

Отец Мюриэл почти каждый вечер напивался, но не сильно. Выпив, он приходил в отличное настроение. Распевал песни и расхваливал меня в лицо вне всякой меры. Мюриэл не любила его, хотя он соорудил нам помост на старом дереве (где Мюриэл и снимала с себя штанишки). Получив еженедельную плату от моих родителей, массажистка отправлялась в город и возвращалась с тачкой, нагруженной разрозненной мебелью и прочими предметами домашнего обихода. Мне она говорила, что все это купила. Теперь я понимаю, что она выкупала их из заклада. Вещи были самые разные — банджо, на котором играл отец Мюриэл, альбомы с фотографиями военных лагерей в Индии, фонограф, фарфоровые вазы, пальто и шинель. Дом был в удивительном духе диккенсовских романов и являл мне старый, не знакомый мне мир. Я был там очень счастлив; настолько счастлив, что забывал писать домой и, в конце концов, получил от отца письмо с выговором. Он написал, а точней, надиктовал, поскольку письмо было отпечатано на машинке, скорее, душераздирающий рассказ о том, как переживала мать накануне моей операции. Припомнил прокаженных, исцеленных Господом, из которых лишь единственный вернулся, чтобы поблагодарить Его. Это послание заставило меня почувствовать, нет, не раскаяние, а ужасную обиду.

Вскоре мои ступни и лодыжки окрепли, я возвратился домой, и окно в иной мир вновь захлопнулось.

В шесть лет, перед школой, я самостоятельно нашел себе друзей. Мы гуляли с Люси, и в квартале от дома я увидел троих детей — мальчика моего возраста, другого постарше и их маленькую сестренку, — игравших на куче сырой земли. Ее выкопали, прокладывая дорогу, водосточную канаву и готовя место под фундамент дома. Сразу или чуть погодя они позвали меня присоединиться к ним, и на последовавшие дней десять стали моими ближайшими товарищами по играм. Назову их Роланды.

Строившийся дом с его кучами земли стоял на территории пригородного Хэмпстед-Гардена. Я уже рассказывал, что этот район был заселен главным образом людьми с художническими наклонностями, бородатыми, в бриджах, фланелевых рубахах, иногда даже в сандалиях. Мистер Роланд не походил на них, это был человек в ловко сидящем костюме, важный, который занимал высокий пост в Министерстве обороны. У него был револьвер — предмет безграничной притягательной силы для нас, сильный эрдель сторожил их дом, в то время район был удаленный и полиция появлялась там редко. (У моего отца был только полицейский свисток, которым он никогда не пользовался, как и мистер Роланд своим револьвером.)

Роланды стали моими верными друзьями. Мы жили в ожидании вторжения немцев. Не знаю, что внушило нам эту мысль. Родители не разделяли нашей тревоги. В 1909 году П. Г. Вудхаус[61] опубликовал роман «Налет», где описывается подобное вторжение, которое срывает бойскаут. Никто из нас, конечно же, не видел этой книги. Но нечто подобное, должно быть, грезилось многим мальчишкам того времени. Для защиты королевства мы превратили нашу кучу глины в крепость, мало отличающуюся от настоящей пулеметной точки, разве только «Юнион Джек» куда-то исчез с нашего флагштока. В глине это легко было сделать. Мы выкопали углубление в середине, сделали брустверы, а в них — крытые амбразуры, где сложили боеприпасы на случай осады — бутылки с водой, жестяные банки со шпротным паштетом и целый арсенал глиняных реактивных снарядов. Мы и еще один маленький мальчик, всегда, насколько помню, бывший у нас на побегушках, объединились в патриотическую лигу, которую назвали «Отряд пистолетчиков». Мы приняли в него нескольких взрослых. Мистера Роланда благоразумно избрали «кассиром», — эта его должность давала нам возможность обращаться к нему за денежным довольствием. Мы составили кодекс правил и жестоких телесных наказаний за их нарушение, которые, разумеется, никогда не приводили в исполнение. Также придумали всяческие испытания для проверки на смелость: ходили босиком по жгучей крапиве, влезали на высокие деревья, подписывались кровью и тому подобное. У нас было несколько схваток с шайками, слонявшимися по улице, которые пытались взять нашу крепость и от которых мы отбивались кулаками, комьями глины и палками, но сами ни на кого не нападали. Берегли силы для прусской гвардии. Мы любовались своим благородством. С наших губ не сходило слово «честь». Обман, непристойность или грубость были для нас немыслимы, но, думаю, в нашем возрасте, не дотягивавшем до младших скаутов, мы изобрели собственную невинную, с богатой фантазией разновидность уличной банды из городских трущоб.