Учительница - Михаль Бен-Нафтали

не попал в эту преисподнюю – но при этом знал и одновременно не знал о ее существовании, – охватывало отчаяние, несмотря на то что они были одеты в гражданскую одежду, без желтой звезды, имели при себе бумагу и карандаш, книгу или тфилин; несмотря на то что их обязывали не к принудительному труду, а лишь к рутинной посменной работе: разносить кувшины с водой и кастрюли с едой, убираться, проводить переклички, которые занимали полдня: несмотря на то что некоторым из них посчастливилось остаться со своими семьями. Ничто не могло подготовить их к тому, что суждено было пережить. Они были отрезаны от мира и обитали в промозглых бараках с дырявыми крышами; их жилое пространство ограничивалось расстоянием между койками; они тщетно пытались организовать движение в узких проходах, убирали комья земли и камни, чтобы пол не покрывался грязью всякий раз, когда кто-то случайно или намеренно на них наступит. Смотрели друг на друга с подозрением, исподлобья, не признавая чрезмерную близость, из-за которой все были друг у друга на виду, вынужденные постоянно видеть и слышать друг друга, – при этом вели себя так, будто это нормально и само собой разумеется, но стремились изо всех сил позабыть то, что видели, отгородившись завесой безразличия: если им доведется встретиться в будущем, они начнут с чистого листа, как будто ничего не было.

Ремесло жизни давалось с трудом именно по причине бесхитростности задач – как наполнить желудок, грамотно разделить порцию, нарезать хлеб на равные ломтики, собрать все крошки. Люди расточительные, жизнерадостные, не привыкшие себя сдерживать, ожесточились, стали раздражительными. Выделенные им буханки хлеба напоминали кирпичики как по форме, так и по весу: 330 грамм на человека – больше, чем получали узники лагеря; они должны были остаться в живых, поэтому им выдавали ровно столько, чтобы они не умерли от голода. Эльза научилась не съедать всю буханку зараз, разделяя ее на кусочки, которых хватало на неделю. На место прожорливой маленькой девочки пришла сдержанная взрослая женщина, овладевшая навыком самовнушения. Она испытывала голод, не чувствуя аппетита; куска хлеба было достаточно, чтобы его унять. Надкусив ломоть хлеба в своем воображении, она могла заставить себя остановиться и даже вовсе перехотеть есть; она повторяла эту схему раз за разом, тщательно сосредотачиваясь на своих представлениях, чтобы избавиться от голода. И все же с каждым днем голод мучил все сильнее – опилки превращались в желанный деликатес. По утрам и за ужином она пила кофе – серо-черную безвкусную жижу, но ее тепло согревало руки. Суп ежедневно привозили в больших котлах с лагерной кухни вместе с помятыми и пресными корнеплодами, часть которых она никогда раньше не видела – вероятно, ими кормили скот, собак или свиней; но у нее не было выбора, она должна была есть то, что дают, зажимая нос, чтобы не чувствовать кислых запахов свеклы, мочи и гнили; она не разглядывала то, что отправляла в рот, старалась жевать как можно медленней, чтобы хоть что-то попало в желудок, помогая набраться сил. Иногда какое-то начальство, по-видимому, приходило в благостное настроение и им устраивали целый пир: картошка, тушеная говядина, кровяные колбаски, кусочки мяса, даже фасолевый чолнт. Поначалу организм отказывался принимать мутную жижу и отторгал ее, но постепенно покорился. Она клала в рот крошечный ломтик и старательно жевала; потом, если ее не рвало, ложилась, подтягивала колени к животу и сворачивалась в позу зародыша, оставаясь в таком положении до тех пор, пока не приходила в себя; и тем не менее на следующий день вместе со всеми вновь вставала в очередь за едой, замечая, что так же, как и другие, пристально следит за человеком, накладывавшим баланду в ее жестяную плошку, потихоньку возмущаясь, почему другому положили больше еды, чем ей; ее глубоко оскорблял тот факт, что гуща оставалась на дне котла с супом, не позволяя получить заслуженную порцию. (Фамилия, которую в замужестве она получила от Эрика, отправила ее в конец алфавита, что во многих случаях было на руку; но иногда только мешало, и она мечтала снова стать Эльзой Блум.) Временами она готова была оказаться где угодно, только не в очереди, и отправляла вместо себя Клару, а сама вспоминала, как оставалась помогать маме на кухне, чтобы вылизать горшки и миски из-под сладкого теста после того, как его переливали в форму для выпечки и ставили в печь; как запускала палец в блюдо, на самое дно, зачерпывала густую жидкость и отправляла в рот – она повторяла это снова и снова, пока миска не засверкает чистотой. «Даже мыть не обязательно», – шутила мать, удивленная аппетитом дочери. Со временем баловство исчезло из их отношений и она сама неохотно училась готовить по рецептам, переданным ей бабушкой Розой; почему-то единственное яркое воспоминание было таким: канун Песаха, она склонилась над кастрюлей, со лба катится пот – прямо в бульон с кнейдлах[18], добавляя ему отвратительную физиологичную солоноватость. Но сейчас, когда она проводила пальцем по исцарапанному дну своей жестяной плошки, в ее действиях не было ни тени шалости. Это был жест бродяжки или доходяги.

22

Окружающие нуждались в ее участии. «Ты не позволяешь помогать тебе!» – ласково упрекали ее. Она сконфуженно улыбалась, училась принимать помощь, находила простые радости в общении с детьми, благодарила судьбу за то, что Клара и миссис Адлер попали в коложварский барак, который стал чем-то вроде их общей комнаты: Эльза спала на верхней полке деревянных нар, а они – на двух койках под ней. Такое распределение спальных мест было логичным; благодаря знакомым лицам тюремная обстановка, которую создавали набитые сеном матрасы и серые армейские одеяла, странным образом становилась чуть уютней. К своему удивлению, она обнаружила в чемодане клочки бумаги, которые мать спрятала в складках ее чулок, словно крошечные драгоценности, – это были молитвы о безопасном путешествии. Когда она успела?

Поначалу никто не обратил внимания на удрученное состояние госпожи Адлер. Но со временем оно проявлялось в ее голосе, взгляде, отсутствии интереса к разговорам; и вот настал день, когда госпожа Адлер перестала подкрашиваться и делать прическу. В тот день она проснулась на утреннюю перекличку и, сгорбившись, осталась сидеть на койке, объявив забастовку – забастовку самой себе. Она не обращала внимания на косметичку, лежавшую возле кровати, а маленькое зеркальце, с которым беседовала каждое утро, осталось в сумке, как никому не нужный хлам. Клара умоляла ее припудрить лицо, привести себя в порядок, оглядеться вокруг: «Наше положение куда лучше, чем у большинства.