Учительница - Михаль Бен-Нафтали

Когда он захотел поговорить наедине, она уже примерно представляла, что он собирается ей сказать. Он не торговался, чтобы достать места. Ему важно, чтобы она это знала. У него есть определенные привилегии, так как он шесть лет проработал на посту директора школы. Они с матерью решили отдать Эльзе и Эрику места, которые им выделили. Он знает, что она несчастлива в браке. Ему горько это сознавать, и он надеется, что когда-нибудь все будет по-другому. Он никогда не говорил ей, что делать. Давал советы, которыми она была вправе воспользоваться или нет по своему усмотрению. Теперь она взрослая и вполне созрела для того, чтобы самой ему советовать. Но в подобных делах он без всяких сомнений по-прежнему остается отцом своей дочери, все той же маленькой девочки. «Если бы я знал, – сказал он, – если бы кто-нибудь сказал мне, что я приведу свою девочку в мир, где люди так себя ведут, то, даю слово, я бы ни за что не стал обзаводиться детьми». Она попросила время подумать. Он ответил, что времени нет.

– Это не то, к чему можно подготовиться. Соберите вещи, все, что можно взять, подчиняйтесь приказам.

– Но что я буду за человек, что за дочь, если покину вас в такое время?

– Ты права, – улыбнулся он. – Дочь, о которой мечтает каждый родитель, – это послушная девочка, которой ты, Элинька, никогда не была. Девочка, делающая то, чего от нее хотят родители. Девочка, которая понимает, что я поступаю так, как поступила бы она сама, будь у нее собственные дети.

Среди тех, кто садился в грузовик, отправлявшийся в лагерь на улице Колумба в Будапеште, она заметила Клару и ее мать. С другими горожанами, собравшимися перед грузовиком, она была знакома лишь поверхностно. Их попросили запастись провизией на десять дней и положить в чемоданы две смены одежды – летней одежды, ведь они едут в Палестину через Испанию, – шесть пар нижнего белья, тарелку, ложку, чашку, немного консервов. В лагере они прождали несколько дней и уже не помнили, сколько прошло времени с их отъезда. С каждым днем появлялось все больше людей, они ругались с охранниками на входе, требовали позвать главного, потому что им обязательно нужно попасть на поезд и они не сдвинутся с места, пока их не пустят, – и ждали смены караула, надеясь все-таки прорваться внутрь. Она взяла в дорогу книги и во время ожидания пыталась читать, но не могла. О чем она думала? Как долго могла выдержать это безделье? Это слово, которым отец часто ругал ее врожденную рассеянность, забавляло ее теперь, когда для безделья у нее была уйма времени, но не было подходящих условий – даже безделье требует определенного комфорта. Присутствие детей и младенцев несколько отвлекало: они кричали и не позволяли как следует отдохнуть, а их родители даже себе не могли толком объяснить, с какой целью они здесь и куда направляются; были там и дети из приюта, ко всему безучастные; по ее практическому расчету, который, вероятно, выглядел логично лишь у нее в голове, присутствие детей означало, что их здесь не продержат слишком долго.

От сигарет, которыми дымили на каждом углу, все вокруг заходились кашлем.

– Может, потушите сигарету? Мой ребенок – астматик.

– Да, конечно.

И вот еще один мужчина тушит большим пальцем сигарету и отправляет скрюченный окурок себе в карман. Наконец – она не знала, сколько дней прошло, – в лагере появились эсэсовцы и конвоировали их по улицам Будапешта к железнодорожному вокзалу. По улицам, хорошо знакомым многим, они шли новой походкой – походкой тех, кто знает, что еще немного, и они уедут отсюда навсегда, и поэтому идут нерешительно, словно на тайные похороны. Это была самая большая процессия, в которой ей доводилось участвовать, – многолюднее, чем школьные шествия или парады молодежного движения. Что она чувствовала, когда шагала в ногу? Заметила ли отвращение, подозрение, презрение, разглядела ли ненависть в глазах? Она уловила отстраненные, призрачные, почти извиняющиеся взгляды тех, кто не хотел, чтобы у них под носом свершались подобные злодеяния, – не потому, что неповинных людей ведут как преступников, а потому, что они не хотят знать, не хотят видеть, не хотят иметь к этому никакого отношения. А затем, спустя долгое время, когда она устала от ходьбы, ей померещилось, что на улицу вышел отец; она была уверена, что это он, повернулась и окликнула, хотела к нему бежать. «Подождите секунду», – произнесла она и попыталась отбиться от процессии. Ты с ума сошла, это невозможно, он в Коложваре, тебе почудилось. Она и сама понимала, что этого не может быть.

Чемоданы и еду забрали по прибытии на станцию и сложили в последние вагоны. Поезд отправился в путь 1 июля в полвторого ночи. В нем находилось девятьсот семьдесят две женщины, семьсот двенадцать мужчин и двести пятьдесят два ребенка. Окраины Будапешта растворялись вдали, и густой ночной мрак озаряли всполохи взрывов.

20

Она сложила руки под грудью и сдавила ребра, массируя талию круговыми движениями и раскачиваясь из стороны в сторону, словно пыталась унять судороги, сводившие тело. В течение нескольких часов она старалась не садиться на сухую солому, покрывавшую пол скотного вагона, пока наконец не сдалась, не в силах больше держаться на ногах. Люди поочередно вставали и садились. Эрик уговорил ее поспать – после этого она может снова встать, если захочет, но сначала нужно восстановить силы. Он соорудил лежанку из их сумок, сверху положил одно одеяло и расправил другое у себя на коленях, нагнулся к ней и положил свою широкую ладонь ей на ноги, которые, несмотря на жару, закоченели от холода. Ее пальцы онемели и побелели. Она старательно их растирала, зажимая между коленей, пока они вновь не обрели чувствительность. В вагоне так грязно, красноречиво говорил ее взгляд, – но Эрик лишь пожал плечами: выбора нет, придется смириться. Поезд грохотал вдоль километровых казарм, поднимая густую серую пыль, стиравшую очертания городов и деревень, – казалось, будто они путешествуют по какой-то другой Европе.

В первую ночь она осмотрела пол, ее взгляд блуждал по вагону в поисках укромного уголка, где она могла бы остаться наедине с собой и закрыть глаза. Движение поезда было обманчиво, порой ей казалось, что они стоят на месте. В сознании не осталось мыслей; оно приняло форму вагона с его металлическими панелями и не было способно удержать ничего из промелькнувшего за окном на долгом пути,