Гувернантка - Стефан Хвин

Что же получается — что каждый предмет в обставленной красным деревом гостиной советника Мелерса намекает, будто собою он стал просто так, на пробу, и в любой момент — если только пожелает — может стать чем-то другим? И упрятанная под стекло природа, пренебрегая пристрастием человека к четким границам, демонстрирует свое капризное обличье, словно желая нас убедить, что забавы ради может все перевернуть, жизнь превращая в смерть, а смерть — снова в жизнь?

И еще эти толстостенные стеклянные сосуды… Значит, подлинная «коллекция» советника Мелерса, о которой столько говорят, именно это, а каменные цветы, минералы и металлические насекомые, которые мне показывал Игнатьев, лишь подземная увертюра к настоящей тайне?

Некто, расставивший на полках эти сосуды, самозабвенно вел ожесточенный спор с классификацией видов Линнея, точно хотел убедить себя, что «вид» — это ерунда, что все формы, которые мы снабжаем солидными латинскими названиями, веря, будто прозрачная иерархия понятий отражает устойчивую структуру мира, — что все эти формы временны, что каждая из них может «почковаться», «разбухать», «выходить за собственные пределы», стремясь… вот-вот, а к чему стремясь?

За стеклом в прозрачном сосуде красивая светло-зеленая ящерица, наплевав на Линнея, широко раскинула зеленые крылья — вероятно, при жизни она перелетала с дерева на дерево с дерзкой легкостью черной ласточки. Чешуйчатые плавники рыб, носящих название Latimeria chalumnae, немногим отличались от куриных лапок. Из крапчатого птичьего яйца, до упаду смеясь над Линнеевой системой, вылезало маленькое мохнатое австралийское млекопитающее с плоским утиным клювом, а дальше, в банке из толстого голубого стекла, лежал, весь в красных прожилках, похожий на большую фасолину человеческий зародыш, чьи крохотные соединенные пленкой пальчики напоминали крылышки розовой летучей мыши…

«Я вижу в ваших глазах тревогу, — голос советника Мелерса прозвучал так неожиданно… — Учась в Петербурге, я иногда посещал знаменитый семинар Керженцева в Физиологическом институте, вот откуда все это. Давние реликвии, Александр Чеславович. — Советник Мелерс жестом пригласил меня сесть на кушетку. Одет он был в турецкий шлафрок. — Видите, — он указал на застекленные полки с минералами, — здесь, внизу, у нас истинное царство случая, или, если угодно, царство своеволия, где ничто не предопределено и все возможно. А там, выше, — он кивнул в сторону полок, на которых ровными рядами выстроились переплетенные в коленкор ежегодники правительственных указов, — там, выше, Александр Чеславович, нерушимый мир права, в котором нет места исключениям, а все исполняет прекрасную симфонию Закона.

Вот, возьмем, к примеру, — советник Мелерс стукнул пальцем по банке голубого стекла, в которой был заключен крошечный розовый мальчик. — Ведь этот младенец, преждевременно извлеченный из чрева одной женщины из-под Казани, мог стать коллежским асессором в Туле, тайным советником первого класса в Самаре, кавалером ордена Святого Владимира в Петербурге. Сколько должностей были ему приуготовлены! Однако он здесь, за стеклом, обреченный на вечную неподвижность, с меланхолической покорностью размышляет о начертанных судьбой путях, которые, увы, закрыты перед ним навечно. Когда бы у меня ни случилась неприятность — а в них, как вы знаете, никогда нет недостатка, — я говорю ему: Афанасий Иванович, и чего же ты печалишься, будто жалеешь о жизни, на пороге которой тебя остановили? Радуйся в своей банке, что не пережил того, что пережил я. А он только укоризненным взглядом напоминает мне, чтобы я не бросался словами».

Советник Мелерс приподнял графин: «Может быть, вина?»

Я покачал головой. Мелерс, кажется, всерьез огорчился: «Нет? Ни капли? Это севастопольское, играет на солнышке, как рубин». Я не смог сдержать улыбки. Ну что за человек этот Мелерс! А советник посмотрел на красную жидкость на свет: «Я догадываюсь, что вас ко мне привело». Я кивнул: «Не сомневаюсь. И тем не менее спрошу, не согласитесь ли вы…» — «Ну что вы, пан Александр, — рюмка из рук советника Мелерса переместилась на письменный стол, — разумеется, соглашусь, притом с удовольствием. Тотчас же и черкну пару слов», — рука с перстнем потянулась за веленевой бумагой. С минуту он писал, потом посыпал бумагу песком, подул, сложил листок и засунул в конверт. На конверте вывел крупными буквами: «А.Г. Васильеву от советника И.Г. Мелерса».

И протянул мне письмо. Я хотел встать, но он жестом меня удержал. «Не успели заглянуть в мое гнездышко и уже убегаете? Красиво это?» Я рассмеялся: «Я думал, дело срочное». Советник Мелерс смочил губы в вине: «Срочное, конечно. Но Васильев принимает только ночью». «Ночью? Ведь в Царицыне в самый полдень…» Мелерс не дал мне договорить: «Царицын — это было давно. Теперь он избегает солнца. Передвигается исключительно ночью, дома окна зашторены, целый день горят свечи, даже зеркала он завешивает. — И, помолчав, добавил: — Панна Зиммель особа впечатлительная, а он обладает нешуточной силой, каковая может разбередить душу и вселить страх. Вам об этом известно?» — «Известно, но даже Керженцев…» — «Да, я слыхал, что даже Керженцев не очень-то помог. Он высоко ценит учение Ивана Сеченова, который движения души объясняет посредством физиологии и изучает условные рефлексы Павлова, но этого решительно недостаточно…»

Я напряженно ловил каждое слово. Что отец вчера говорил о советнике Мелерсе? «Спрашиваешь, где я с ним познакомился? Да в Питере, в гостинице “Астория”, где он остановился проездом в Таллин. У него в Москве была канцелярия, но захотелось поближе обосноваться, вот он и купил квартиру на Невском близ Фонтанки, большую, светлую, с балконами. А в делах мне очень помог, когда я — помнишь? — судился с Барышниковым из-за того зерна из Калуги. Видел бы ты, как он расправился с Мержановым из прокуратории[37], который задолжал мне четыре тысячи! Он чрезвычайно умен. С медалью закончил в Петербурге юридический факультет. А потом много путешествовал».

«Вы меня слушаете? — советник Мелерс коснулся моей руки. — Васильев этот — прелюбопытная личность. Говорят, он из штундистов[38], трижды в день — в три, пять и десять — читает Библию, откуда и черпает силу. Вы знаете, кто такие штундисты? — Я кивнул. Советник Мелерс отхлебнул вина. — Но, наверное, вам известно весьма немного. Они своих секретов не выдают. Я их встречал на Урале. Мы там минералы искали для компании Кнакельсона, приходилось заглядывать в деревни, где сплошь и рядом дома штундистов. Доктор Лебядников, с которым мы прошагали не одну версту, записывал все в блокнот; он был большой скептик, но вещи мы наблюдали поистине поразительные, как будто — с позволения сказать — много веков назад заглянули в Вифанию и своими глазами увидели, что случилось с Лазарем…

Был там некий Семенов, солдат, инвалид Крымской войны, поджарый, огненно-рыжий, на руках синие жилы, глаз зеленый, как вода, ни о каком Месмере[39] и не слыхивал, но, пан Александр, семилетнюю девочку излечил наложением рук. У нее плечи тряслись, спать не могла, а он положил ей руки на грудь, подержал несколько минут, молясь, и дрожи как не бывало. Доктор Лебядников верить отказывался, да что поделаешь — сам в двух шагах стоял! Он это называет самовнушением, однако не все ли равно, как назвать? Что такое слово? Звук, дуновение, ничто. А тут девочка перестала страдать, и вот это важно».

Мне уже не терпелось уйти, чтобы рассказать Яну про свой визит на Розбрат, и нужно ведь управиться до десяти, понадобится хороший экипаж, я беспокоился, как панна Эстер перенесет долгую поездку на Петербургскую, но советник Мелерс разоружил меня одной фразой: «Я ведь сказал, он принимает только ночью. Садитесь, не нервничайте». Ну и мы сели на кушетку, взявши рюмки, в которых вновь задрожала рубиновая искра, а он помолчал минуту, смакуя севастопольское вино, а потом коснулся пальцем стекла, под которым лежал розовый минерал: «Знаете, что это?» Я усмехнулся: «Растение?» — «Растение? Какое там! — Советник Мелерс прищурился. — Какое там еще растение!» И громко рассмеялся, словно знал обо всем, что произошло в его отсутствие в этой темной комнате, куда теперь потихоньку начало заглядывать полуденное солнце.

Дом на Петербургской

На Петербургскую мы приехали около одиннадцати. Панна Эстер, укрытая шотландским пледом, дремала в углу коляски, вжавшись в плюшевую спинку сиденья. Калитка в сад была открыта. На ступеньках веранды заколыхался свет от лампы с фарфоровым абажуром, чья-то большая тень скользнула по белой стене дома, захрустел под чьими-то ногами гравий, и из темноты вышла девушка в рубашке с красной вышивкой по вороту. Смуглолицая, восточный тип красоты, глаза светлые, зеленоватые, с длинными ресницами, пухлые губы, узенькие брови. Свет играл на щеках, покрытых персиковым пушком, над губой темнела родинка, волосы гладкие, две толстых косы вокруг головы. «Заходите, — по-русски сказала она, будто старым знакомым, но равнодушно, без улыбки. Голос у нее был бархатный, звучный. — Афанасий Григорьич ждет, но времени у него немного…» Потом отворила застекленную дверь веранды и ввела нас в гостиную, заслоняя рукой розовый огонек, и когда она так шла впереди с поднятой лампой, рассеивая перед нами мрак, свет, превратившись в легкое облако, окружил ее фигуру молочно-белым ореолом, подобным сиянию, в морозные дни обрамляющему диск луны. Гостиная была большая, темная, с низким потолком, стен в темноте не было видно, только посередине, над столом, куда девушка поставила лампу, образовался светлый круг. Мы осторожно опустили панну Эстер на софу. Ян подложил ей под голову подушку. Она с трудом дышала. Он расстегнул пуговки на воротничке: она вздохнула глубже, но глаз не открыла.