Королевская канарейка (СИ) - Кокарева Анна

— Поедем, Блодьювидд, — глаза Аргонеота улыбались, и было понятно, что ушли из него вчерашнее напряжение и злоба.

— Риэль… — мелькнула мысль, что нехорошо уезжать, не позвав его или хотя бы не предупредив, но Аргонеот только головой покачал:

— Не буди его, не надо.

И я не умом, а чем-то ещё поняла, что да, не надо.

Ехали мы мимо кузницы, по той золотой тропинке, по которой я пришла к близнецам. Аргонеот молчал, только лошадка пофыркивала, и такая хрустальная безмятежность была во всём, что нарушить её, сказав что-нибудь, казалось кощунством. И я молчала.

Аргонеот остановился рядом с воронкой, спросил:

— Здесь?

Удивилась:

— Ты не видишь?

По голосу поняла, что он терпеливо улыбнулся:

— Нет, видишь только ты. Но я чувствую, — и осторожно спустил меня с лошади, слез сам.

Подошла к воронке, заглянула: вот сопровождавшие меня эльфы, ни на сантиметр не сдвинулись, вот ореховый куст. Более ничего не видно, но понятно, что стоит там время.

— Прекрасная, я не хотел будить брата, это было бы жестоко… пусть для него это будет сном.

Непонимающе обернулась, поглядела в глаза — он порывисто прижался, обнял, зашептал в ухо:

— Грех удерживать тебя неволей… ты как солнечный луч, была — и нет. Я понимаю, ты связана договором, и думаешь, что нужно исполнить. Что ж, я возьму тебя здесь, на земле — и ты станешь свободной от клятвы. И отпущу. Брату объясню, он поймёт. Может, не сразу, потом… и будет благодарен, что я решил за двоих и нет на нём греха. Он бы просил, удерживал до последнего, а ты, я вижу, не хочешь обидеть… но не можешь дать то, чего у тебя нет. Для нас нет, — отстранился, заглянул в глаза, в уголке рта залегла горькая складочка: — Если хочешь уйти сейчас, потрогай ухо, и всё кончится быстро. Ты не бойся, от нас не будет тебе никакого несчастья, — и улыбнулся губами, белыми почему-то, и глаза эти драконьи голубые тоже улыбались, и я поняла, что да, из бабушкиных жуков во благовремение драконы получатся будь здоров, и сама себе позавидовала.

И тут же почувствовала себя выпущенной на свободу. Вспомнила, как был у меня в книжном коллега, который под вечер обычно начинал плакаться и скулить, чтоб отпустили его пораньше. Иногда желание его сбывалось, и, отпущенный, он чаще всего стоял и минут сорок ещё анекдоты рассказывал. Он был свободен и мог не торопиться)

Вот и я, будучи отпущенной, торопиться перестала и ощутила желание таки насладиться моментом. Напало шутливое настроение, и я тихонько дунула в острое ухо, не касаясь:

— Я останусь ненадолго. Анекдотики порассказываю, в канасту поиграю… А?

Он слегка обмяк, прикрыв глаза, и я поняла, что чего-то ему это да стоило, эдак просветлённо прощаться.

Обнял ладонями моё лицо, прижался горячим лбом к моему лбу, тихо заговорил:

— Останься хотя бы на две луны… я… мы всю жизнь будем помнить… но ты, если только малейшая тоска, не терпи, я сразу тебя освобожу, — и, слегка прикасаясь губами, приоткрывая мои: — Потрогай ушко сейчас, тебе сладко будет, прошу… — и гортанно застонал, углубляя поцелуй.

Две луны — это мне показалось недолго. Боялась на несколько лет тут застрять.

Ужасно хотелось потрогать, и хотелось продлить момент. Убрала руки за спину, чтобы не задеть ненароком, и, когда он оторвался, охрипшим голосом попросила:

— Подожди немного.

Его трясло, он уже притирался всем телом, лихорадочно целуя и шепча:

— Сейчас, сейчас, я не могу больше, пожалуйста…

Отвечала на голодные поцелуи, позволяла обнимать, ловила стоны и мольбы — было интересно, сколько он продержится, и он держался, и упрашивал:

— Я видел тебя там, ласкал, ответь взаимностью, потрогай…

Чёрт дёргал отвечать взаимностью исключительно тем, что трогала всё, да только не уши, заставляя эльфа напряжённо замирать и хватать воздух ртом. Ещё и и пела лисьим обольстительным голоском:

— Ты так красиво терпишь, позволь насладиться твоим желанием, — и проводила нежно пальцами по лицу, по приоткрытым губам, избегая волос, чтобы ухо не задеть; трогала плечи; избегая укоризненного прямого взгляда, бесстыдно ощупывала плоскую грудь, обхватывала тонкую талию, невзначай прикасалась ниже, и глаза у него закатывались, а дыхание было, как у загнанного жеребца.

Шли мы обратно пешком, как-то всё на лошадь не сесть было, и она тихонько шла следом, иногда заинтересованно обнюхивая то подмёрзлую травку, то грибок и очень мало интересуясь нами. Аргонеот чуть ли не под каждым кустом обнимал и норовил, попросту говоря, завалить, и сладко было обмирать от его объятий и просьб, и так же сладко было, наобещав всего прикосновениями, выворачиваться и идти дальше, стараясь унять дыхание и воображение, и заводить спокойный разговор, который эльф поддерживал, как ни в чём не бывало, да только по глазам видно было, что в мыслях он уж давно изнасиловал и доставал при этом так глубоко, как мог, а в реальности вот вынужден из благородства и порядочности терпеть поцелуйчики, ощупывания ягодиц и рассказы о том, как приятно его трогать да как он увлекательно дрожит, а иногда так и вовсе невзначай на разговоры о погоде и красоте всего сущего переходить.

И это было совершенно восхитительно. Очень оживляло. Вот особенно то ещё, что он каждый раз ждал и надеялся, что ушко потрогаю, но я прекрасно помнила, как это на Риэля подействовало, и понимала, что стоит потрогать — и меня тут и уестествят.

До ясеня дошли кое-как, а в столовой встретили Риэля. Посмотрев на кувшин медовухи и одинокий бокал на столе, захотела было спросить, почему он так странно завтракает, но не спросила, потому что младшенький уже радовался, как будто что хорошее случилось. Кувшин исчез, и мыши бодро метали на стол еду. Второй завтрак лишним совершенно не ощущался, только мешала лесная одежда. Спросила братьев, нельзя ли переодеться — и мыши тут же приволокли довольно странную вещь: воздушное голубое платье имело завязки по всей длине рукавов, на боках, спереди и сзади. Наделось легко, но вся я была в бантиках из этих завязок, и, если бы это на ком другом надето было, нипочём бы не поняла, как оно снимается. Но выглядело изящно, хоть из разрезов и выглядывали то плечо, то бедро. Аргонеот теперь помалкивал, а вот Риэль любезно просветил, что это домашний наряд эльфийки, и что обычно такое перед возлюбленным носят… так что всё уместно. Ну да, если так посмотреть, то конечно. А если глянуть на Аргонеота — так немилосердно было в этом перед ним ходить. Но что-то у меня с милосердием сегодня было так себе, и я улыбалась братьям без зазрения совести, рассказывала анекдоты, позавтракала второй раз и со счастливым вздохом умостилась перед камином, предлагая обдурить обоих в канасту, причём непременно на раздевание.

И обдурила. Как выяснилось, такая пошлятина, как карты на раздевание, среди высокородных не практиковалась, но капризу моему не перечили — и потихоньку раздевались. Я радовалась, в большой степени ещё и потому, что на мне-то, кроме платья, ничего не было, и как это снимать, я не представляла… проигрывать не хотелось. Но я и не проигрывала, раздевая близнецов, а на них как раз чего только не было: побрякушки, перевязи, пояса с оружием… Мне почему-то казалось, что, когда я оставлю их без штанов, меня поздравят с победой и мы все оденемся и пойдём куда-нибудь в кузницу или в лес… поэтому неожиданностью стало, когда Риэль, на котором таки штаны-то ещё оставались, вдруг наклонился и поцеловал. Напряглась — привыкла к мысли, что братья неопытны и что никакое амор де труа мне не грозит.

Подскочила, опрокинув столик и рассыпав карты, но тут же оказалась обнятой с двух сторон, как в первый раз. Только тогда на нас одежды больше было и намерения братьев были неочевидны. Сейчас же… когда Аргонеот, стоящий сзади, шепнул: