Вельяминовы. Начало пути. Книга 3 - Нелли Шульман

Давешняя старуха усмехнулась и шепнула: «Ежели со мной пойдешь, дак отведу вас в то место, где не серебро будешь зарабатывать, а золото, каждый день».

Марья взглянула на ворота монастыря и подумала: «Мало ли, может, отца и на Москве нет. А деньги нужны, Элияху кормить надо, и мать — тако же».

— Мне брата подождать надо, — упрямо сказала девочка. — Он сейчас вернуться должен, Илья его зовут.

— Чон масов? — спросила старуха.

Марья кивнула, и та, подойдя к нищим, пошептавшись, рассмеялась: «Скажут ему, куда идти».

— Хорошо, — тряхнула головой Марья, и, развернувшись, ведя за собой мать, стала взбираться по склону холма наверх, в слободу.

— Девка красивая, — подумала старуха, исподтишка оглядывая ее. — Она бойкая, такие девчонки быстро понимают — что к чему. Никифор Григорьевич мне за нее золотом отвалит. И блаженную пристроим, тоже баба видная, и тихая, — старуха едва слышно рассмеялась, — слова поперек не скажет.

— Вы откуда? — спросила старуха, когда они миновали слободу и впереди показались какие-то купола.

— Из Смоленска, — коротко ответила Марья. — А куда мы идем?

— На Чертольскую улицу, — старуха поясно поклонилась в сторону золоченых крестов, и Марья, вскинув голову, глядя на птиц, что кружились в небе, шепнула матери: «Все будет хорошо, слышишь?».

В церкви Всех Святых, что в Кулишках, закончилась обедня. Татищев пробрался сквозь толпу, что гомонила у ворот, и, пройдя на зады, толкнув калитку, осмотрелся. «Ежели не знать, что эта изба тут, дак и не заметишь, — подумал он. На дворе было запущено, покосившаяся дверь сеней была чуть приоткрыта. Татищев прислушался — из горницы доносились взбудораженные мужские голоса.

— Орут, как на базаре, — поморщился он. «Вот уж истинно — ни одного умного человека в стране не осталось, окромя Федора Петровича и меня».

Татищев шагнул в избу, и тут же чихнул — в солнечном воздухе плавали клубы пыли.

— Здравы будьте, бояре, — холодно сказал он, оглядывая тех, кто сидел за столом. «Зачем ставни раскрыли, сказал же я — сие разговор в тайности».

Глава Боярской Думы, сухой, седоволосый князь Мстиславский, брезгливо посмотрел на кипы бумаг и чертежей, что лежали вдоль стен, и, закашлявшись, ответил: «Охота же тебе, Михайло Никитович, по всяким задворкам нас таскать, как будто в усадьбе у кого-нибудь нельзя было встретиться?»

— Можно было бы, — согласился Татищев, доставая из переметной сумы оловянную флягу с водкой. «Если кому-то здесь охота завтра на дыбе висеть, Федор Иванович, — то можно и в усадьбе. Не побрезгуйте, бояре — он указал на флягу, — стаканов только не захватил».

Воевода Михаил Салтыков — невысокий, холеный красавец в польском кунтуше, — усмехнулся, и, пригубив водки, спросил: «Что сие за бумаги-то?».

— Тут зодчий жил, Федор Конь, что Белый город строил, — Татищев придвинул к столу лавку и уселся, — от него осталось. Ну что, бояре, — серые глаза весело засверкали, — через три дня на Лобном месте встречаемся?

— А ежели под Смоленском наше войско победит, Михайло Никитович? — осторожно спросил боярин Романов.

Татищев смерил его взглядом с головы до ног и отчеканил:

— Вы, Иван Никитович, гусар короля Сигизмунда не видели, а я — видел. Тако же, — мужчина холодно усмехнулся, — войско наше видел, как оно под Смоленск отправлялось. Был бы жив Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, — Татищев вздохнул, — может, и получилось бы что-то.

Упокой Господь его душу, — мужчина перекрестился на маленькую, запыленную икону, что висела в красном углу, и подумал: «Странно, вроде и Богородица, а без плата. Волосы, какие красивые, бронзовые».

— Опять же, — Татищев порылся в суме и выложил на стол холщовый ручник с пирогами, — Воронцов-Вельяминов тоже — не с войском, а без него там ни укреплений не построят, и в артиллерии лучше его на Москве никто не разбирается. Ешьте, бояре, — он кивнул на пироги, — хоша и не с царского стола, а все равно — вкусные.

— Я с ним говорил, — князь Мстиславский осторожно откусил от пирога, — как он на Москве был, Троицей. Предлагал к нам присоединиться. Он меня…

— Матом обложил, — Михайло Салтыков прожевал пирог и облизал пальцы. «Он и мне сказал — мол, никакого царя, окромя законного, не признаю, и признавать не буду. Смелый человек у нас Федор Петрович, ничего не скажешь».

— Был бы смелый, — резко заметил боярин Романов, — дак не сидел бы на Волге сейчас, а под Смоленск отправился.

Татищев широко улыбнулся: «Ну, то ополчение, что они с Пожарским собирать задумали, Иван Никитович, — как только королевич Владислав взойдет на московский престол, мы их быстро к порядку призовем».

— И Воронцова-Вельяминова на плаху надо положить, — сердито велел князь Мстиславский.

«А то уж больно народ его любит, опасно сие».

— Положим, — легко согласился Татищев. «А что патриарх Филарет, брат ваш, Иван Никитович? — он зорко посмотрел на Романова.

— Всецело на нашей стороне, — закивал тот, — и благословит королевича Владислава, как только тот взойдет на московский престол. А вот Гермоген…

— Гермоген пущай в застенке сдохнет, — зло сказал Мстиславский, — раз голоса разума услышать не желает.

Воевода Салтыков посмотрел в окно, на стены заброшенных изб, что стояли вокруг, и вздохнул:

— Самозванец-то, говорят, из Калуги на Москву двинулся, Михайло Никитович. Сами знаете, Ляпунов, Захарий Петрович, — ну, тот, что со своими людьми на Лобном месте должен все начать, — он на самозванца стороне».

Татищев коротко ответил: «Вот когда Василия Ивановича в монахи пострижем, тогда и будем со всем остальным разбираться, Михайло Глебович. Как в Кремле гарнизон гетмана Жолкевского встанет, дак самозванец не только в Калугу убежит, а и подалее куда».

— Слухи ходят, — князь Мстиславский пожевал губами, — что Маринка, курва, непраздна. Они там, в Калуге в честь этого из пушек били, из пищалей — тако же».

Татищев отмахнулся: «Федор Иванович, она там с ними двоими как бы ни вместе живет — с Заруцким и самозванцем, неужели вы думаете, что какой-то ублюдок Маринкин нам помешает?»

— Повесить потом надо, ублюдка сего, — жестко сказал Салтыков. «Ну, ежели сам не сдохнет».

— И повесим, — рассмеялся Татищев. «Ну, поели, так что к делу, бояре — обсудим еще раз, как начинать будем. А ежели, — мужчина ласково улыбнулся, — до этого времени вести из-под Смоленска придут, дак оно нам и на руку».

Он вышел на двор, когда уже вечерело, и, спустив в колодец старое, рассохшееся ведро, с наслаждением выпил стылой, ломящей зубы воды. Над Москвой играл яркий, багровый закат, с улицы были слышны крики мальчишек, в медленно остывающем воздухе с писком метались стрижи. Татищев посмотрел на стены Белого города, возвышающиеся поодаль, и, присев на прогнившую ступеньку крыльца, подумал: