Самый далекий берег - Александр Бушков

Скромное торжество проходило в небольшой уютной каминной, за столом, уставленным исключительно земными бутылками и закусками – но все без исключения по высшему разряду, из категории яств и деликатесов, так что после первого часа не было рассолодевших: чинно опрокидывали, чинно закусывали, в окружающих Кирьянов не усмотрел ни малейших признаков алкоголизма, каковым и сам не страдал.

В общем, царила атмосфера расслабленного уюта. Мохнатый неразумный Чубурах, обожавший сборища, примостился на каминной доске из темного мрамора и всеми четырьмя лапами лущил огромный апельсин, выпрошенный у Раечки – уже третий за вечер, причем завидущими немигающими глазищами присматривался к четвертому, желтевшему на тарелке рядом с локтем Ферапонтыча.

– А жопа у тебя не слипнется, прорва? – благодушно поинтересовался оружейник.

Чубурах показал скудной мимикой, что ни черта подобного. И продолжал ловко закручивать спиралью кожуру, подергивая ушами определенно в такт вокальным упражнениям прапорщика Шибко. Шибко, как и прочие, декорированный медалью на черном шнурке, уютно расположился в низком мягком кресле с гитарой на коленях и, меланхолично щипая струны, напевал с нотками драматичности:

О гражданке планы строим,надоело быть героем,есть у нас и штатские таланты.Только наши часовыепять минут как неживые,потому что к нам подкрались диверсанты.Наша крохотная армиявся в прицеле пулемета,Наш единственный бэтээруныло догорает…

Примостившись в грациозной позе на широком подлокотнике кресла – так что уставная юбка открывала стройные ножки на неуставную длину, – на него восхищенно и преданно таращилась белобрысая девчоночка в погонах с двумя капральскими просветами, с эмблемами связистки на лацканчиках и смазливой, но простецкой мордашкой провинциальной ткачихи. Ситуация пояснений не требовала и была проста, как пятиалтынный. Все представлялось таким ясным и незатейливым, что Кирьянов невольно позавидовал.

Вторая красотка, черненькая, гораздо более разбитная, примостилась возле Каца, и Кац живописно повествовал, как они не далее чем вчера ломились через вонючие, ужасные и непролазные джунгли и с кусачих лиан то и дело сыпались зубастые мохнатые шестилапы, норовя сожрать вместе с бластерами, но героический командир, здесь же присутствующий прапорщик Шибко, крушил им поганые хари боксерскими плюхами, не тратя заряды на этакую нечисть, потому что на всех не напасешься. Но и старший капитан Кац, надобно вам сказать, не ударил лицом в инопланетную грязь, и если какая тварь и увернулась от плюхи Шибко, то уж непременно получала по хребту прикладом от означенного Каца так, что мало ей не казалось. Красотка хихикала, повизгивала и приговаривала, что Кац все брешет.

– Как нам, жидомасонам, и положено, – отвечал с достоинством Кац. – Обязан я морочить голову простодушным славянам – в данном случае в вашем очаровательном лице, Лидочка, – или уже как?

– Ишь как чешет, – сказал Кирьянову бессмысленно и благодушно ухмылявшийся Митрофаныч. – Со всей раскованностью и непозволительными в былые времена терминами. Не попадал, сокол ясный, под кампанию насчет безродных космополитов… Смелые вы все нынче, аж завидно…

– Ну, можно подумать, что вы под те кампании попадали, – сказал Кирьянов равнодушно. – Как ни прикидывай, а года вы самое раннее с сорок которого-то…

– А кто спорит? – пожал плечами Митрофаныч. – Я так, чисто теоретически абстрагирую. Ты на меня не зыркай, Степаныч, этак демократически, я ж не антисемит какой-нибудь, а натуральный тоже жидомасон, как все мы тут, грешные… Тебе полковник не объяснял, что все мы тут, собственно говоря, и есть те самые масоны?

– Объяснял.

– То-то и оно… Все мы, кочуя по Вселенной, в каком-то смысле и есть те самые безродные космополиты. А если конкретизировать о еврея2х, то никого я так не уважал, как Соломона Рафаиловича Мильштейна, потому что мужик был лихой, спасу нет… И помер лихо, паля из двух тэтэшек по Никиткиной шпане… Выпьем, Степаныч, за лихих?

– А что ж не выпить, – сказал Кирьянов, наполняя рюмки.

Компания понемногу редела. Ушел Шибко с жавшейся к нему белобрысой, ушел Кац, на ходу вкручивая что-то завлекательное хохотавшей брюнетке. Жакенбаев и Трофим выпивали в уголке, без единого слова, общаясь кивками и улыбками с лицом старых собутыльников, предельно удовлетворенных именно таким способом общения и компанией друг друга. Миша Мухомор, усадив Чубураха перед собой на стол, забавы ради лениво пытался выучить его играть в очко – но безмозглый Чубурах, естественно, хитрую науку осваивать отказывался напрочь, верещал и баловался картами, разбрасывая их всеми четырьмя лапами.

– Молодой Соломоныч, – сказал Митрофаныч задумчиво. – Правильно поступает. Работа – вещь скучная, и лучше всего о ней завлекательно врать. Не важно, повесят потом или нет… Ты книжки читаешь?

– Случается иногда.

– Фантастику уважаешь?

– Ага.

– Стругацких, значит, читывал?

– Кто ж их не читывал?

– Вот именно, – хихикнул Митрофаныч, наполняя рюмки по самую кромку. – Да-с… Помню, как же. Как вчера было. Ну да, Аркаша Стругацкий по кличке Самурай… Была тогда в нашей системе дурацкая мода на клички. А Самураем его окрестили за то, что грыз японскую мову в эмгэбэшной школе, где наши ребятки его и вербанули… Ловок был Аркаша Самурай, ловок… Пожарный из него получился плохой и определили его по линии резидентуры – берут подходящего человека, школят должным образом и забрасывают под личиной на какую-нибудь захолустную планетку, где хуманоиды в точности, как мы, так что раствориться среди них легко – вот только пребывают они кто в самом пошлом феодализме, кто аж в каменном веке, не говоря уж о средневековье… Вот… И была там у Самурая романтическая любовь, дочка какого-то бакалейщика: трали-вали, все простыни измяли… Благо он там косил под тамошнего шляхтича: весь в брильянтах типа алмазов, на боку смертоубойная сабля с золотыми бранденбурами, везде кружева намотаны… Только любовь любовью, а бабы, как давно известно, существа практичные. Вот девочка и рассудила совершенно правильно, что расфуфыренный шляхтич – персона для нее бесперспективная. Можно с ним в постели покувыркаться, ибо приятственно, да и денежно, но жениться он на ней все равно не женится, сословные предрассудки не позволят, а жизнь устраивать как-то надо, года бегут, того и гляди, в перестарки попадешь… Короче говоря, поплакала девка над своей романтической любовью, да и выскочила замуж за купца с соседней улицы. Купец, уж конечно, не Аполлон, морда кирпича просит, астма и ревматизм, не говоря уж о брюхе, зато у него четыре лавки и сундук от червонцев ломится. Ну, дело житейское. Аркаша это дело переживал очень трагически, поскольку был молод и по этой причине глуповат. А потом, отбыв командировку, написал романчик, где все было наоборот: девку там реакционные феодалы до смерти убили из арбалета, а благородный рыцарь, то бишь Аркашка, осерчал несказанно и в отместку им полгорода разнес вдребезги и пополам. Только ничего он не разнес, он при всех своих фантазиях был мужик дисциплинированный и службу знал, до флаг-майора дослужился и, по моему глубокому убеждению, в отставку вышел совершенно зря, мог бы и выше вскарабкаться… Но не в том дело, я не к тому веду… А веду я к тому, что романтическая брехня перекроет и задавит любую обыденную правду… – Он, привычно поморщившись, осушил рюмку. – Извини, Степаныч, пойду баиньки, в мои годы такие посиделки уже напрягают…