Братья не по крови - Владимир Царицын

Через месяц я был в лагере.

Глава 8. Рэбэ.

Они считают меня сволочью. Оба – и Хохол, и Славка. Даже Славка.

Не понимаю! Неужто я что-то неправильно делаю? Да, нет, брось ты эти сомнения, майор запаса, Рубан Денис Яковлевич! Все ты правильно делаешь. Разве можно в подобной ситуации распускать со-пли? Чтобы выжить самому и вывести из переделки своих бойцов на-до быть жестким, даже жестоким. Они потом все поймут и оценят дей-ствия командира. Они – не кисейные барышни. Я прекрасно помню тот случай, когда Славка Свиридов самолично пристрелил смертельно раненного сержанта. Тогда Славку совесть не мучила. Ситуация была не из приятных: нас – девять человек от роты осталось, чичей – не меньше сорока, патроны на исходе, впереди – 'зеленка', опутанная растяжками, как паутиной, наши же саперы эти растяжки устанавлива-ли. И помощи ждать неоткуда. А сержантика того мы все равно бы не донесли… Я тогда ничего Славке не приказывал, он сам решение принял. Правда, сержант тот был почти трупом, без сознания, но ды-шал еще, сердце билось. Пристрелил его Славка, последним патро-ном пожертвовал, для себя не оставил. Пристрелил, документы его взял и вперед – через растяжки… А сейчас? Чем сегодняшняя ситуа-ция отличается от той, чеченской? Сзади враги, впереди неизвест-ность. В чем разница?

Хохол тоже никогда сентиментальностью не отличался. На вто-рой чеченской он контрактником воевал. За деньги воевал, между прочим. И деньги эти отрабатывал на все сто. На зачистках никого не щадил.

Чуть что – пулю в лоб, а потом уж разбирайтесь, господин опер, кого я завалил – боевика или сочувствующего российской армии.

Хохол на меня, как волк зыркнул, когда я предложил Выкидышу страдания облегчить. А Славка с осуждением посмотрел, словно не ожидал от меня такого. Меня даже разозлило Славкино выражение лица.

А чего он ждал, что я сяду рядом с умирающим Выкидышем и плакать буду, забыв, что где-то в лесу Японец прячется, следом за нами крадется? Почему-то я ни на йоту не сомневаюсь, что так оно и есть -

Японца так просто не взять, он науку выживаемости хорошо знает.

Может быть, он ранен, а может, совершенно целехонек. Надо было остановиться, проверить, добить, если он ранен был. Эх, надо было!

Да где тут проверишь, когда по тебе сзади взвод бойцов при-цельный огонь ведет? Салаги, конечно, не снайпера, откуда у них цел-кость возьмется, если они на стрельбы два раза за всю службу выез-жают? Но пуля – дура, она и случайно промеж лопаток попасть может.

Выкидыша жалко, конечно. Но не более чем всех остальных – и тех, кто в лагере погиб, и Семена жалко. Уж Семен-то вообще не по-нятно за что под раздачу попал. Но в этом-то кто виноват? Я что ли?

Господи! Как голова болит! Раскалывается просто. Наверное, со-трясение мозга. Здорово меня куском бетона по башке приложило…

А у Выкидыша на лице печать смерти была. Жирная такая пе-чать. Я сам не знаю, с каких пор я стал видеть, что тот или иной чело-век скоро умрет. Может быть, в этом контузия виновата, которую я в первом бою получил? А может быть, я с детства такой, может, я и раньше нечто подобное замечал, но не понимал, каким даром обла-даю?

В обычной жизни о смерти-то не думаешь, если ты не псих, ко-нечно.

Да и смерть неожиданная редко приходит, и не так часто ты ее видишь.

А на войне, смерть – вот она. Всегда рядом. Сегодня сидишь в казарме или в землянке с приятелем водку пьешь, а завтра – твой приятель, уже и не приятель, а груз 200. И вспоминаешь, когда вчера ты с ним водку пил, что-то он тебе не понравился, какой-то он не такой был, как всегда. Вроде и шутил так же, как обычно, анекдоты травил, о жене вспоминал, о детях. Ну, вроде, совершенно такой, как всегда. Но что-то с ним было не так. И вот – на тебе! Назавтра бой и среди по-гибших – он. Сначала думал – совпадение, думал – не экстрасенс же я какой-то, не ясновидящий же!? Потом наблюдать стал и понял – вижу, вижу эту долбаную печать! Но не всегда. Не у каждого. Иногда ни хре-на не вижу. Вроде нет ни какой печати, а человек вскоре погибает. Но если уж увидел – верняк. Пытался как-то помешать злому року, обма-нуть его. Без толку. Оставишь солдатика в казарме, не возьмешь его на зачистку или в сопровождение колонны сегодня, его завтра убьют. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через неделю. Итог один – смерть.

Никому я об этом своем даре не рассказывал. Даже Славке. Нельзя о таком рассказывать. Тем более на войне.

Ох, болит моя голова! И мутит… Не расклеивайся, Рэбэ! Ты сдохнешь – хрен с тобой, а ребят ты вытащить должен. Во что бы то ни стало. Им ведь еще жить, да жить…

На лицах Хохла и Гуинплена печатей смерти нет. А может быть, я просто их не вижу? Дай бог, чтобы они в живых остались. Да и са-мому еще пожить хочется…

Ха! Вот и признался!

А ведь когда в этот спецотряд шел, умереть хотел. На сумму моего вознаграждения, которая прописью в контракте значилась, я даже внимания не обратил. Причем здесь деньги, если мне смерть нужна была? Самому решить свои проблемы, броситься вниз башкой на асфальт с девятого этажа – пошло. Знакомые скажут: баба изме-нила, он с горя и покончил с собой, дурак. Видать, сильно жену любил, не смог измены пережить… Нет, не желал я подобных заупокойных речей. Погибнуть в бою – другое дело. Вот и решил снова в военные податься, на войне у человека больше шансов с жизнью расстаться.

А что касается Эльвириной измены, так это и не измена, это предательство. К частым ее изменам я уже давно привык. Она изме-няла мне, когда я в нарядах находился, когда на учения с частью вы-езжал, когда в Чечне и Дагестане воевал. Даже, когда меня комиссо-вали из-за приступов головной боли, вызванных той самой контузией, и я, став гражданским человеком, полгода мотался по командировкам, коммерческие грузы сопровождал, изменяла мне Эльвира. С одним и тем же, или со многими – не знаю. Не разу ее не поймал на месте преступления. Но знал – изменяет. Любой мужик чует, что его жена в чужих руках побывала, если он не полный идиот, естественно. Иногда старается не замечать, что супруга излишне раздражена его присутст-вием, что она прикидывается удовлетворенной в постели, а сама о другом думает. Иногда страшно мучается от этого, а иногда относит ее раздражение и ее неудовлетворенность на свой счет. Может быть, так легче осознавать, что ты рогоносец? Без скандалов и выяснения отношений, делать вид, что все по-прежнему, что все прекрасно. Мо-жет, лучше себя обманывать и, заметив на унитазном кружке подсох-шие солевые капли, не спрашивать ее: 'Кто обоссал унитаз, блядь та-кая!?', а внушить себе, что это ты сам сделал перед тем, как на неде-лю отбыть в командировку? Не бить ей морду и не выгонять из квар-тиры, зная, что за вашим скандалом и за ее уходом наблюдают через замочную скважину внимательные и злорадные соседские глаза? Мо-жет быть, ложь и самообман легче для твоей души, чем правда и ре-шительные действия? Не знаю, но так я себя и вел всю нашу совмест-ную жизнь с Эльвирой. Я молча менял затупленное лезвие в 'жиле-те', хотя отлично помнил, что побрился им только один раз перед ко-мандировкой, я старался не обращать внимание на запах чужого муж-ского одеколона, витающего в нашем доме, когда я возвращался. Я старался не замечать дурного настроения Эльвиры. Я не хотел за-стать ее с любовником, более того, сам предупреждал ее заранее о своем приезде, давая ей шанс замести следы.

А однажды пришла расплата за мою слабость…

Вернулся из очередной командировки, в доме пустота, в кухне, на столе записка, придавленная блюдечком с засохшими тонкими кру-жочками лимона. Я сразу понял, что там, в этой записке. Я даже не стал ее читать, прошелся по комнатам, замечая, что Эльвириных и

Маришкиных вещей нет, открыл гардероб, шкаф в прихожей.

Она ушла и дочку с собой забрала.

До следующей поездки у меня была неделя отдыху, но я снял телефонную трубку и позвонил в контору. Сказал, что увольняюсь, за расчетом приду позже, тогда и заявление напишу. Потом я сел на та-буретку на кухне и сунул в рот засохший пластик лимона. Он был не кислый, а горький и отдавал плесенью. Такой же горькой и заплесне-вело-мертвой была и моя жизнь.

Я пересилил себя и взял в руку записку своей бывшей, я уже не сомневался, жены.

Денис.

Вот так – просто 'Денис'. Не милый, не любимый, не родной, никакой, даже без восклицательного знака.

Я ушла.

Я ушла к тому, с кем буду счастлива.

Я не от тебя ушла, я ушла от той жизни, которую вела по-следние десять с половиной лет. Я устала тебя обманывать, и мне надоело сводить концы с концами. Я знаю, что ты подозревал меня в изменах, я это видела.

Прощенья не прошу, потому, что слишком хорошо знаю тебя, ты мне его не дашь. Если сможешь, не ищи меня и Маришку. Разво-дом будет заниматься адвокат. Он сам с тобой свяжется.

Уверяю, что так будет лучше всем, и не только нам с тобой, Маришке тоже будет хорошо. Лучше, чем, если она останется с тобой. Мой друг сможет легко обеспечить ее будущее, даст ей об-разование за рубежом, вообще, он очень богатый и не жадный. И Маришку любит, как родную.