Расколотое небо - Криста Вольф

Вендланд окинул взглядом ряды пробирок.

— Все одинаковые? — спросил он Манфреда.

Тот улыбнулся, как улыбается специалист на вопрос дилетанта.

— Не совсем, — ответил он. — В нашем деле все зависит от тончайших различий.

Манфред подводил его к своим коллегам — сколько раз в их лабораторию заходили директора заводов! — и объяснял, над чем они работают. Он явно, даже больше, чем ожидал Вендланд, старался показать, что хорошо знаком с ним, и полностью использовал представившееся преимущество — принимать противника на своей территории. Вендланд и глазом не моргнул.

В конце обхода взгляды их на короткий миг встретились. Вендланд насмешливо-понимающе покосился на Манфреда и, когда тот поймал его на месте преступления, отступил. Он улыбнулся открыто, с обезоруживающим простодушием, и Манфред улыбнулся в ответ, хотя значительно более сдержанно. Пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь, дорогой мой, ты меня разгадал.

Перемирие. Разве можно быть столь неделикатным, чтобы воспользоваться минутной слабостью противника? Да и вообще что значит — противника? Из-за девушки? Ладно, пусть. Но это в известной мере даже сближает мужчин. Только об этом не говорят.

Манфред предложил сигареты. Они подошли к одному из широких окон и взглянули на оживленную улицу, лежавшую в молочно-белом предзимнем свете — это оба отметили впервые. Они закурили. И Манфред заговорил о перспективах своей науки — что может быть естественнее? — а Вендланд повторил:

— Поторопитесь… Или вам хочется, чтобы я стал отрицать значение естественных наук?

— Отрицать? Нет, отрицать это уж чересчур несовременно. Но, быть может, вам хотелось бы чуточку одернуть нас? Немного сбить спесь с науки?

— Спесивыми могут быть в худшем случае лишь научные работники, — возразил Вендланд.

— Оставим, пожалуй, тему профессиональной спеси.

Они продолжали исподтишка наблюдать друг за другом, и это их забавляло.

— Ну ладно, — сказал наконец Манфред. — Раз уж вы меня раскусили: не считаете ли вы, что кое-где наука быстрее проникает в повседневную жизнь, чем у нас?

— Западнее Эльбы, к примеру? — уточнил Вендланд без малейшего упрека.

— К примеру, — подтвердил Манфред.

Он взял со стола роскошно изданный журнал и перелистал его.

— Вот смотрите, нам следовало бы не отставать от них.

— А почему же мы отстаем?

— Спросите тех, кто отвечает за это.

— Почему вы их сами не спросите?

Это была ошибка. Манфред захлопнул журнал и положил его обратно. Все они одинаковы. Отделываются пустыми фразами. Разве он не знает, какой ответ получает наш брат на подобные вопросы? Нотации в лучшем случае.

Манфред разозлился. Зачем он поддался на провокацию? У него был навык произносить ни к чему не обязывающие слова, и он сделал попытку перевести разговор.

— Знаете, — начал он, — мне, как химику, хорошо известна шутка мироздания, зародившая на нашей планете жизнь и, в частности, живые существа, подобные мне и вам. Но не слишком ли много требований предъявляем мы к себе в связи с этой шуткой? Кто сказал, что это такой уж значительный факт? Зачем воспринимать все так серьезно?

— Послушайте, — ответил Вендланд даже без неприязни, — бросьте эти выкрутасы. Если мне хочется поглядеть сальто-мортале, я иду в цирк.

Оба рассмеялись. Нечто похожее на одобрение шевельнулось в душе Манфреда. Он сразу согласился, когда Вендланд, взглянув на часы, предложил вместе пообедать.

Двое мужчин, уже не очень молодых, но еще достаточно молодых, чтобы чувствовать себя в форме, вышли из дверей института на бледное декабрьское солнце. Оба нашли, что стало холодновато, и подняли воротники пальто. А потом дружно зашагали по слегка наклонной улице, окаймленной с одной стороны голым кустарником. В этот час дня им все больше попадались люди, шедшие из города.

— Тебе надо было видеть, — сказал вечером Манфред Рите, передавая, конечно, без подробностей, основные факты этой встречи. — Осталась бы нами довольна.

Ни от кого Рита не узнала так много о Вендланде, как от Манфреда в тот вечер.

В угловом ресторанчике, хорошо известном Манфреду, где завсегдатаями были, главным образом, крестьяне, они, несмотря на многолюдье, нашли местечко. Заказали ходовое здесь блюдо — свиные ножки с кислой капустой. Бойкая на язык подавальщица принесла им прежде всего пива (она поставила кружки на стол, смахнув полотенцем бегущую пену). Выпив за здоровье друг друга, оба с аппетитом поели. (Здесь эти ножки отлично готовят, они нежные и не жирные, удивительно, как это удается!)

Вендланд заказал кофе и, пока они ждали в уже затихавшем ресторане, начал говорить. Возможно, он решил заговорить именно в эту минуту, возможно, вся их встреча была лишь вступлением к этому разговору. Манфред, во всяком случае, понял, что он почти случайный собеседник, и с достоинством играл свою роль.

Впрочем, рассказ Вендланда заинтересовал его.

— Нынешний день для меня необычный, — сказал Эрнст Вендланд. — Сегодня мой день рожденья. Тридцать два года. Пожалуйста, не поздравляйте. Свою долю поздравлений я уже получил… Вот мы говорили об ошибках. Вам, вероятно, известно, что для вагонов нужна электроарматура. Стало быть, так: нам поставляет арматуру один берлинский завод. Месяц назад он неожиданно прекратил поставки.

Вендланд говорил медленнее, чем обычно, — это был единственный признак его волнения.

— Разумеется, в Берлин полетели письма, но они остались без ответа. Телеграммы, телефонограммы. Но если тебе не хотят отвечать, ты ничего не добьешься. А на заводе стоят вагоны, готовенькие, только без электричества. Я махнул в Берлин. И что же выясняется?

Завод просто-напросто снял арматуру с производства — представляете, что это значит? Они теперь выпускают другую продукцию. Наверняка по указанию высших инстанций-. Директор в отпуске, — какой директор идет в отпуск перед концом года? — ответственный работник министерства уехал за границу на какую-то конференцию.

Этого мы так не оставили. Я шлю директору телеграмму от имени отсутствующего работника министерства: из отпуска отзываем! Ну и разозлился же он, когда, вернувшись, узнал, в чем дело. Мне все-таки удалось заставить его вновь выпускать для нас арматуру. Потом он, конечно, подал на меня докладную записку.

Сегодня я был у руководителей района. Задали же мне перцу! Выполняете план, товарищ Вендланд? Отлично! Но какими методами, разрешите узнать? И тут устроили головомойку. Анархизм — это еще самое легкое обвинение. Ведомственный эгоизм, невыдержанность, превышение полномочий и так далее.

Вдруг Вендланд подумал: «Почему я, собственно, рассказываю все именно ему?»

Манфред догадался, о чем думает Вендланд. Теперь он окончательно убедился, что его не собираются поучать.

— Короче говоря, — закончил Вендланд, — мне мылили голову, и пришлось терпеть. А что делать? Они правы, но и я прав. Так бывает.

Он замолчал и залпом выпил свой кофе. Казалось, все уже было сказано, но вдруг он снова заговорил, будто вспомнил самое главное:

— А у вас, у химиков? Вы разве не делаете ошибок?

— Мне кажется, не больше вашего, — ответил Манфред. — Хорошо налаженный аппарат, который отсечет любого, кто ему мешает.

— Прекрасно, — воскликнул Вендланд. — То же самое сказал и я: освободите меня, если вы мной недовольны! Но это не произвело ни малейшего впечатления. Даже если бы мы были тобой недовольны, нам все равно нужно прежде найти кого-нибудь получше на твое место. Вот так! Логично, не правда ли?

— Логично, если смотреть сверху, — сказал, помедлив, Манфред. Ему непривычно было вникать в рассуждения таких людей, как Вендланд. — Но с вашей позиции…

Нет, нельзя, знаете ли, быть слишком щепетильным. С ним уже однажды приключилась подобная история, еще в сорок пятом. Старик фельдфебель отослал домой группу авиакурсантов, в том числе и его, Вендланда. Домой! Легко сказать — в той неразберихе под самый конец войны, да еще желторотых птенцов, какими они все были. Две недели шагали они с приятелем из Гамбурга до городка в Гарце, до крошечного домика, до его родного дома. Что значит шагали: приходилось и вплавь и ползком пробираться, потом вдруг препятствие — Эльба, а кругом шныряют опасные для них патрули. Когда они наконец добрались, у них ноги были стерты в кровь, но радовались они так, как могут радоваться дети, нашедшие родной дом. Одну-единственную ночь спал он в своей кровати — вот это была ночь! На рассвете пришли с обыском. Вовсе не из-за него. Советский патруль охотился на крупную дичь. Но у него обнаружили пистолет, который он подобрал в какой-то придорожной канаве и хотел сразу же выбросить дома. Забыл, черт побери! «А ну, пошли!»

— Вот так, — продолжал Вендланд. — Три года я пробыл в Сибири на руднике. Нелогично, не правда ли? Можете мне поверить, то же думал и я. На стене возле своей койки я выцарапал «Неужели я для этого унес ноги?» Не знаю, конечно, что делал бы я здесь. Но там меня послали в конце третьего года в антифашистскую школу. Вернувшись, я сразу же вступил в СНМ. Кстати говоря, мой приятель, с которым я вместе добирался домой и который своевременно выбросил пистолет, давно уже удрал… Может быть, логика того или иного события становится ясной не сразу и не сверху, а в зависимости от его исхода?