Штрафная мразь - Сергей Герман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Штрафники расчищали траншею, складывали в ячейках своих убитых. Снимали с них вещмешки с патронами, противогазные сумки с гранатами и сухим пайком.
Блатные столпились вокруг убитых.
У Клёпы на животе болталась лакированная кобура парабеллума. Подойдя к Гулыге сказал уважительно:
— Ну, Никифор Петрович! Ловко вы их, прямо, как в кино… не вынимая папироски изо рта.
Вид у Гулыги страшный, пахнущий смертью. На плече немецкий пулемет.
Руки, лицо, телогрейка, — всё было в крови.
Гулыга зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, устало прикрикнул.
— Ну чего встали? Цирк вам тут? — Повернулся к Клёпе. — А ты чего тут торчишь, чайка соловецкая? Трофеи не нужны?
— Нужны, нужны! — Спохватился Клёпа. — Но вы ж таки, слегка легкомысленный! Чуть — что — сразу стреляете. Я думаю, что ваша мама этому бы слегка огорчилась!
Гулыга повернулся к Швыдченко. Затянулся трофейной сигаретой.
— Вы не держите на меня зла, Александр. Характер у меня золотой. Поэтому такой тяжелый…
И не поймёшь, то ли он действительно извинялся, то ли издевался как всегда, уголовная морда!
Швыдченко молча смотрел на ствол его автомата с затухающей злобой в глазах.
Обманутый тишиной, недвижно распластав в вышине, крылья, парил коршун.
Гулыга докурил немецкую сигарету, уронил окурок под ноги и задрав голову вверх искренне позавидовал:
— Вот смотри ж ты, вроде и птица безмозглая, а никаких над ней трибуналов и начальников. Сумела же устроиться по жизни!
* * *Временно замещающий Половкова лейтенант Васильев собирал остатки роты. Переругивался со взводными и спрашивал:- «где тот? Где этот? Почему не собрали трофейное оружие»?
Старшина и двое помощников притащили несколько термосов с едой.
Бросили на землю солдатские сидора, которые мягко осели широкими бабьими боками.
Штрафники сидели у разожженного костра — Гулыга, Лученков, Клёпа и еще человек десять штрафников. Кряхтя, стаскивали с ног рыжие немецкие сапоги, широкие в голенищах и растоптанные внизу, с загнутыми, как полозья, носками. Разматывали сырые портянки, ковыряли завязки ватных штанов. Устало занимали очередь за окурком.
— Покурим земеля?
— Покурим… Покурим…
Крохотный окурок, передавался из рук в руки, превращаясь в мокрый клочок газетной бумаги.
Клёпа увидев старшину встал, поднял за лямки сидор, тряхнул его. Глухо стукнули металлические банки. Рядом поставили термосы с кашей.
Загремели котелки. Бойцы жадно ели. Сразу притихли разговоры. Слышался лишь стук ложек.
Каша была плохо проварена, сплошь в черных зернах, мелких камешках и непонятном мусоре. Противно скрипела на зубах.
Лученков ел быстро. Присев на корточки, вообще не заметил, как исчезла половина котелка. Вытер ложку о шинель передал её и котелок Клёпе.
Клёпа, ковыряя ложкой в котелке, бурчал:
— Вот сука жизнь! Не сиделось мне спокойно в лагере… — Клёпа вздохнул, — Захотелось пожрать, пошлёшь человека в столовую. Скажешь, чтобы картошечки пожарили… С хрустящей корочкой. На постном масле. А тут беги, копай, стреляй! Что за жизнь. Не-еет! Буду проситься обратно. Старшина, водка где?
Старшина виновато прятал глаза и негромко оправдывался:
— Хлопцы, да говорю же вам, осколок прямо в термос попал. Вытекло всё на землю.
— Ну — ну! То-то я смотрю от тебя запах идёт. Наверное, собственным телом дыру закрывал! Вот проиграю тебя в карты, будешь тогда знать!
Остальные штрафники, изголодавшись, не слушали ни Клёпин трёп, ни оправдания старшины.
Лученков толкнул Клёпу в бок.
— Ты Миха, лучше повара на кон поставь. Кто проиграет, пусть его в котле с кашей сварит.
Клёпа скривился.
— Я и без повара мясо найду. Бля буду!
Молча и тяжело смотрел, как Лученков выскребает котелок.
— Поел?
Тот кивнул головой.
Клёпа достал из кармана фляжку. Сделали по глотку.
— И как? — Клёпа неторопливо закурил.
Лученков и не разобрал, как следует, что это такое. Только обожгло горло.
— Хорошо! — Ответил он. — Будто господь по душе босыми ножками… Оставь бычка, а то уши опухли.
— На, кури.
Кончиками пальцев передал Глебу окурок и отошёл.
После боя почти все скинули обмотки, переобулись в добротные немецкие сапоги с подковами.
Подсчитывали потери. Погибли тридцать пять человек. Более семидесяти были ранено.
Тяжело раненые бойцы уже лежали на разбросанной соломе в повозках, которые подогнал старшина.
Легкораненые толпились рядом, жадно курили. В потертых телогрейках и шинелях, в заляпанных грязью сапогах, в окровавленных бинтах.
Мысленно они уже были в госпитале, из которого перекантовавшись пару месяцев на чистых простынях будут отправлены уже в обычные части.
Опираясь на палку, приковылял Половков, подошёл к раненым.
Наклонился над подводой.
— Что, хлопцы, отвоевались?
На самом краю подводы, вытянувшись во весь рост и запрокинув обмотанное окровавленным бинтом лицо, лежал незнакомый штрафник. На нем не было ни каски, ни шапки. Половков тронул его за рукав шинели, сказал:
— Не узнаю. Кто это?
— Шматко, — ответил ездовой, торопливо расправляя вожжи. — Челюсть ему осколком оторвало. Отвоевался. Поедем мы, товарищ капитан. Поспешать надо. Но-оо!
Шматко был из первого взвода. Из недавнего пополнения. В штрафную попал за самоволку. Половков вспомнил, что видел его перед самым боем. Не долго повоевал.
И, глядя на раненых, облепивших подводы, он подумал, что как раз им то и повезло. Будут жить. Во всяком случае, еще несколько месяцев.
Раненых отправили в госпиталь.
Собрали тела убитых. Немцев просто стащили в глубокую воронку, которую предварительно углубили и расширили.
Покрикивали друг на друга, обучаю бесцеремонному обращению, словно не покойников таскали, а брёвна.
— Чего ты его за подмышки, как живого, тянешь? Хватай за ноги и тащи!
Своих складывали в стороне, вынимали из карманов документы, неотправленые письма. Обгоревших и разорванных взрывами узнавали по зубам, обуви, татуировкам. Абармида Хурхэнова узнали только по кистям рук. Они у него были широкие как лопата, коричневые, с чёрной траурной каймой под ногтями, больше похожие на конские копыта.
Подошёл Гулыга, стянул с головы шапку.
— Прощай, Абармидка. Ты был вором, знаешь, что мы как волки: долго не живём и почти не приручаемся.
Несколько штрафников стояли в стороне.
— Чего здесь торчите? — спросил Васильев, проходя мимо.
— Мы — мусульмане, — ответил один из них — Хотим земляков по своим обычаям хоронить. В саваны их завернуть надо.
Васильев секунду подумал.
— Это не ко мне. Ищите старшину.
Когда нашли Ильченко тот схватился за голову: «Где же я вам столько одеял найду?».
Всех убитых сложили у землянки.
Трупы лежали в каком-то напряжённом ожидании, словно не веря в то, что уже освободились от земного срока и обязанности бежать в атаку.
Лученков сидел на пустом снарядном ящике и курил, сощурясь поглядывая то на едва заалевшую вату облаков на закате то на шеренгу убитых, лежавших на земле.
Вспоминалось, как с простреленной головой лежал отец на полу кальсонах, и сзади на них чернела большая прореха.
* * *Кисло-серый хмурый день. Вечереет. Кое — где лежит снег. Он грязный, в синеватых оспинах и подтеках.
У землянки, там, где лежали трупы, он перемешан с подмерзающей буро-желтой глинистой грязью.
На подводах притащилась похоронная команда. Их валко тянули понурые и грязные по брюхо трофейные клячи.
Некому их было на передовой чистить. Некогда. Да и незачем, всё равно убьют. Так и стояли они в ямах, накрытых хворостом, в навозе по брюхо.
За подводами тянулась тёмная извилистая колея.
Держа в руках вожжи, не торопясь брели трое обозников. На них длинные заляпанные грязью шинели.
В подводах лежали несколько больших чувалов, накрытые мешками и рогожей.
Поймавшая запах близкой смерти головная лошадь фыркнула, прянула в строну.
— Т-пр-ру, курва! — Ругнулся обозник. — На махан захотела!?
Голос и скрип повисли в стылом воздухе, лёгкий ветерок принёс терпкий запах конского пота и навоза.
Земля мерзлая и каменистая, глубоко не укопаешь. Для могилы выбрали большую воронку.
Прежде чем бросать тела, покойников раздели.
С них стаскивали пробитые пулями телогрейки, окровавленные гимнастёрки и даже кальсоны. На окровавленных телах рябь многочисленных татуировок. Синели портреты вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Успевшие окоченеть руки неуклюже торчали в разные стороны, словно посылая последний привет своим бывшим товарищам.