ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ - Кирилл Косцинский

— Со Штанько? — Он бросил на меня быстрый взгляд. — С каким Штанько?

— Что ты прикидываешься? Три дня назад я тебя видел вместе с ним. Ты встретил его на этой… Как она называется на вашем собачьем языке? Гитлерштрассе, что ли…

Он явно удивился.

— П-послушайте, а кто вы такой? Откуда вы з-знаете Штанько?

— Твое какое дело? — прикрикнул я. — Я задаю вопросы.

Но теперь ни тени испуга не было на его лице. Он повернулся к столу, положил на него руки, прищурившись посмотрел мне в глаза.

— С-слушайте, а вы не Громов из отряда Г-глушко?

Я оторопел.

— Несколько д-дней назад вы приходили на Т-тракторную к Васильчуку. Потом в-вы говорили с-с Петькой, а позавчера… да, п-позавчера вы поймали его возле с-станции?

— Да вы-то кто такой?

Он поднялся. Широкая улыбка появилась на его худом и некрасивом лице.

— Я Ж-журба. — Он протянул мне руку. — Я должен был п-перехватить Романюка, если он придет на явку.

Но я еще не очень верил ему, хотя и вспомнил, что Терещенко тоже называл мне эту фамилию.

— Ну, хорошо… А все же откуда вы знаете Штанько?

— Мы о нем д-давно уже знаем… Теперь его выпустили, и он решил устроиться здесь.

— Ну? И устроился?

— На к-кладбище.

Теперь я протянул ему руку.

- Ну, ладно. Мир.

Он усмехнулся.

— Мир.

Я сказал, что очень боюсь за Терещенко. Он ушел вчера, часов около десяти, обещал вернуться через три часа…

— Н-ничего с ним не сделается, — сказал Журба. — Не т-такой человек. Давайте-ка лучше ч-чай пить.

Видимо, он был здесь своим человеком: хозяйственно растопил печь, поставил чайник, потом вдруг исчез и через несколько минут вернулся с бутылкой молока.

— К-козье, — сказал он. — Хорошо к кипятку д-добавить.

Он заикался в общем не часто и не очень сильно, но всякий раз, наталкиваясь на труднопроизносимый звук, вытягивал шею, будто хотел посмотреть на собеседника сверху.

Он тоже ничего не знал ни о Балицком, ни о Глушко, ни о радиостанции. «Чем меньше знает об этом народу, тем лучше», — сказал он, но обо мне и о том, что я должен прийти из Соломира, он слышал от Махонина и еще от какого-то Синицына, так как должен был дежурить возле дома Васильчука, чтобы перехватывать людей, приходящих на явку.

— А как вы можете узнать, на явку идет тот или иной человек или нет?

— Я всех с-связных знаю. А если н-новичок придет, тогда… т-тогда…

Мы перекусили уже, когда раскрылась дверь и в комнату вошел Терещенко. Он не удивился, увидев Журбу, и только чуть усмехнулся, когда тот рассказал, как я захватывал его в плен и как мы оба приняли друг друга за шпиков.

— А дома-то что у тебя? — спросил он.

Журба сразу помрачнел, и лицо его приняло

то же растерянное, испуганное выражение, с каким стоял он здесь, когда я впихнул его в комнату.

— Н-не знаю… Жена д-дома осталась. Floз-зачем она им?.. — опросил он с ноткой мольбы в голосе. — Ведь она т-только хозяйством занималась, она д-даже не з-знает, что я…

Он замолчал и разглядывал пустую кружку, боясь поднять на Терещенко глаза.

— Моя жена тоже ничего не знала, — жестко сказал Терещенко. — И Васильчукова — тоже. И я тебе, Сашко, не раз говорил, что ее надо отправить в село. — Он помолчал. — Надо было.

Поникший и посеревший, будто придавленный страшным грузом, неподвижно сидел Журба. По» том он поднял голову, и я увидел его потухшие глаза.

— Ты это точно знаешь? — почему-то шепотом спросил он.

— Да, — кивнул Терещенко. — Я встретил ее на углу Колокольной… Детей с ней не было.

Минут через десять, оставив Журбу одного, мы вышли из дому.

— Махонина в городе нет, — сказал Терещенко. — Его заменяет Синицын. Он в курсе…

Сразу же за воротами он прошел вперед, я отстал от него метров на десять — пятнадцать. Мы свернули на Арнаутскую, прошли мимо уже знакомой мне Тракторной, мимо огорода, где копался когда-то Петька, поднялись в город и недалеко от элеватора свернули в поперечную улицу. Возле ворот небольшого двухэтажного домика Терещенко остановился, поджидая меня. Потом по скрипучей деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. В голой, нежилой комнате с давно не мытыми окнами у стола сидел с немецкой газетой в руках человек в вышитой украинской рубахе.

Я стукнул дверью, он опустил газету, и я увидел скуластое лицо и узкие, чуть припухшие глаза.

— Эге ж! — усмехнулся Синицын. — Пожаловал наконец… Тогда убежал, а сегодня, ядрена палка, сам в гости пришел. Где ж ты пропадал все это время?

Мне не понравились и это «ты» и «ядрена палка». Они, может быть, и уместны были для маскарада возле элеватора, но казались совершенно ненужными сейчас.

— Терещенко передал бумаги, которые я принес… — сказал я, избегая обращения. — Что там с нашим отрядом? Где они?

— В порядке твой отряд… Мы наладили рацию и вовремя передали Балицкому. И твой отряд уже не совсем тот, из которого ты пришел.

— То есть?

— Ты останешься пока здесь, а дальше будет видно.

Я посмотрел на него недоуменно. Здрасте-пожалуйста! Мало того, что с легкой руки Глушко я влип во всю эту многодневную путаницу, они еще хотят оставить меня в городе?

— Нечего мне здесь делать.

Синицын аккуратно сложил газету, положил ее влево от себя и показал на скамью, стоявшую возле окна, на котором уселся Терещенко.

— Двигай сюда эту штуку и садись. И не ершись ты, пожалуйста… Нам с тобой предстоит не один пуд соли съесть, и, если ты будешь каждый раз на людей кидаться — дела не будет. Тяни скамейку и садись.

Что они там задумали? Неужели они всерьез уверены, что я так и соглашусь превратиться в связника и буду сновать между обкомом и каким-нибудь отрядом, как челнок — туда и обратно? Пусть занимается этим кто угодно, а я всегда найду себе дело хоть в роли рядового бойца — если не у Глушко, то у Балицкого.

Я пододвинул скамейку и сел против Синицына. И хотя я не произнес ни слова, он неожиданно рассмеялся.

— Ну, друже, и физиономия у тебя, будто ты уксусу хлебнул. Правду, видать, говорил Быковский: трудненький у тебя характер.

— Вероятно, у Быковского есть к тому основания. У Глушко их еще больше.

— У Глушко? — переспросил Синицын и, помолчав мгновение, добавил: — Может быть… С твоим норовом, друже, вообще, я думаю, жить нелегко.

Терещенко шевельнулся за моей спиной, иоглянувшись, я заметил ухмылочку в его глазах. Впрочем, лицо его тотчас же приняло прежнее отсутствующее выражение.

— А мы что — собрались здесь обсуждать мой характер? — спросил я.

— Может быть, хватит на эту тему? — сказал Синицын.

— Не я начинал.

— Хорошо. Кончим все же.

С минуту мы все молчали. Терещенко поднялся.

— Я пойду.

Синицын кивнул головой, проводил его взглядом, посмотрел на меня.

— Ты вот что скажи, — снова заговорил он. — Ты, часом, ничего не заметил по пути такого… Необычного?

Я пожал плечами. Что мог или должен был я заметить? И что, с его точки зрения, могло быть необычным? Может быть, необычное для него, сидящего в городе, было самым обычным для меняи наоборот?

— Румын ты, к примеру, не заметил?

Ответить я не успел. Улица за закрытыми окнами как-то сразу наполнилась необычным шумом: мерный, все нарастающий топот сотен ног, какие-то возгласы, лязганье металла.

Я подошел к окну, прислонился к стеклу лбом: из-за угла выдвигалась мышино-зеленая колонна пехоты.

Впервые в жизни видел я вражескую пехоту не через прорезь прицела, а вот так, вблизи, из окна, — пехоту, по-хозяйски заполнившую всю улицу. Правда, это была совсем не та немецкая пехота, какой рисовалась она мне по книгам, по фотографиям в немецких журналах и газетах. Нестройные, почти без равнения ряды, нечеткий шаг, расстегнутые воротники и закатанные рукава мундиров. Бросалось в глаза большое количество пожилых людей.