Массажист - Игорь Куберский

– Значит, вы у капитана Черных, – строго посмотрела она на меня. – Между прочим, это мой муж.

– Здорово! – сфальшивил я, огорчившись сам не зная почему.

Так мы и познакомились.

Когда я шел к выходу, я чувствовал, что она смотрит мне вслед.

Женщин у нас в части было немного – разве что в канцелярии штаба да в медпункте. Доступной же для нормального общения была только она, Людмила, и раз в неделю я стал забегать в библиотеку. Роман «Красное и черное» Стендаля, который в тот раз она мне рекомендовала, показался мне слишком длинным и старомодным. Людмила живо меня выслушала, будто мое мнение было для нее важно, и хотя не согласилась с ним, но и не стала спорить и предложила мне «Госпожу Бовари» Флобера.

– Опять про любовь? – не без иронии спросил я, будто тема эта мало меня интересовала.

– Все лучшие в мире романы – про любовь, – сказала Людмила.

«Госпожа Бовари» понравилась мне гораздо больше, а описание ее смерти меня просто потрясло – ничего подобного прежде я не читал. Так я втянулся в романы, в которых были описаны человеческие страсти, с девятнадцатого века перешел в двадцатый и узнал таких новых для себя писателей как Хемингуэй, Фицджеральд, Фриш, Моэм и наконец Габриель Маркес с его романом «Сто лет одиночества», любовные сцены из которого стали для меня откровением, похожим на мои собственные эротические грезы. Благодаря этим авторам и стало меняться мое отношение к литературе – раньше я считал, что в литературе пишут о том, чего нет или что было, но так давно, что это уже никак не соотносится с нынешней жизнью, но теперь я все больше и больше стал замечать, что в литературе может идти речь и моих собственных чувствах и переживаниях, – мне даже стали попадаться в чужих текстах собственные мысли и убеждения, и я радовался, что дошел до них своим умом...

Так я и бегал всю зиму в библиотеку, и мы беседовали о прочитанном. Людмила обычно оставляла мне какую-нибудь литературную новинку, которыми были тогда полны наши журналы, – на лучшие из них у нее была подписка. Она всегда встречала меня улыбкой, была хоть и скромно, но обдуманно одета и любила вносить в свой наряд какую-нибудь деталь – ленту, брошку, заколку, или тот же знакомый бант. Все в ней было чисто и аккуратно и дышало свежестью и порядком. Среднего роста, она была на полголовы ниже меня, и, признаюсь, с какого-то момента мне уже стоило труда не задерживать взгляд на ее стройных крепких формах... Впрочем, хотя она звала и меня на «ты», я иначе как на «вы» к ней не обращался, даже в мыслях, – она была моим старшим товарищем, собеседником, может быть, даже учительницей...

И вот накануне дня Победы, когда солнце уже перестало уходить за горизонт, а на северных склонах сопок еще оставались поля снега, и его привкус и холодок явственно узнавался в хрустально-прозрачном чистом воздухе, – да, именно в такой вечер почти перед закрытием я забежал в библиотеку к Людмиле. Она была одна.

В прошлый раз я попросил оставить для меня «Опыты» Мишеля Монтеня. Монтень почему-то вечно был выдан, хотя и оставалось загадкой, что могли почерпнуть у него морские пехотинцы. И вот теперь «Опыты» вернулись в библиотеку, и Людмила специально для меня отложила их на верхнюю полку, убрав с витрины, обычного места книг повышенного спроса, где тогда вне конкуренции были исторические романы Пикуля. Людмила пошла за Монтенем, а я остался перед библиотечной стойкой. Из радиоточки лилась какая-то красивая музыка... Потом, через несколько лет, я узнаю, что это из оперы Верди «Травиата» – ария Виолетты, умирающей от любви и разлуки, и эта мелодия навсегда свяжется с тем вечером в библиотеке, со светом низко вставшего над сопками солнца, падающем почти горизонтально в читальный зал, с Людмилой наконец... Вдруг я услышал из глубины помещения ее голос:

– Андрей, иди сюда, помоги мне!

Я пошел на звук голоса. Людмила стояла на табуретке и силилась вытащить за корешок томик, плотно зажатый между другими книгами...

– Подержи меня, а то я свалюсь, – сказала она, глянув на меня сверху.

Я замешкался, не зная, с какой стороны лучше подойти, и она, прочтя растерянность на моем лице, сказала почти повелительно:

– За талию возьми! Что, женщин никогда не обнимал?

«Никогда», – подумал я, сам удивившись этому, подошел спереди и неловко взял ее за талию.

– Крепче! – велела она, и я почувствовал, как под моими пальцами трепещут в усилии ее мышцы.

От Людмилы приятно пахло духами, шерстяной тканью ее платья, ее свежим крепким телом, и пока она вытягивала книгу, талия, словно пойманная, рвалась из моих рук – для меня же это была драгоценная ваза, которую мне поручили держать...

– Уф, вот она! – качнулась надо мной Людмила – в руках ее был заветный Монтень, в темно-зеленом коленкоре издательства «Академия».

Она посмотрела на меня сверху, очевидно, ожидая, что я отпущу ее, но я не отпускал, сам не зная почему, завороженный нашим растянувшимся во времени соприкосновением, а в кончиках моих пальцев продолжала звучать та красивая мелодия, которую передавали по радио. И вдруг Людмила опустила мне на макушку левую свободную руку, а правую, освободившуюся от Монтеня, – на мою шею возле затылка. Обе эти руки были как две птицы после долгого перелета, отдыхавшие теперь на мне. Так мы и стояли, я – внизу, держа ее за талию, а она сверху, с положенными на меня руками. Я не понимал, что происходит, и почему на мне ее руки, но от их прикосновения все во мне пело, ликовало и болело, и слезы прикипали к глазам, и хотелось умереть, воскреснув следом для какой-то новой жизни, которую я ощущал в кончиках поющих пальцев.

– Так и будем стоять? – раздался надо мной голос Людмилы, прозвучавший не то с удивлением, не то с осуждением, не то с нежностью – казалось, он побуждал меня к каким-то действиям.

Немедленно убрав руки, я был готов извиниться – в конце концов в мыслях моих не было ничего дурного или злонамеренного, но, видимо, я не понял Людмилу.

– Подожди здесь, я сейчас! – наклонившись, обожгла она заговорщицким шепотом мое ухо, легко спрыгнула с табуретки и скрылась за стендом, красиво и вольно вильнув на развороте бедром. Все во мне обмерло и зазвенело от предчувствия чего-то невероятного. Далее были лишь звуки, последовательность которых могла только подтвердить мои самые смелые догадки, – я услышал, как провернулся в замке входной двери ключ, после чего Людмила снова возникла передо мной, но прошла мимо, уже в другую сторону, отметив меня прикосновением ладони, призывающей потерпеть... затем чутким ухом – все во мне вдруг стало чутким, острым, пронзительно восприимчивым – я уловил звяканье рукомойника и плеск воды... Я стоял, слушая эти звуки, а также отдаленный торопливый перебор людмилиных шагов, словно она спешила вернуться ко мне, приготовив все, что следовало приготовить, и я догадывался, что это может быть, и одновременно убеждал себя, что я ошибаюсь, что это мне просто мерещится, и что скорее всего сейчас она появится с фарфоровым чайничком в одной руке и двумя чашками в другой и скажет: «Хочешь чайку?». Как уже было не раз. И все же теперь все эти звуки и ее движения и вся та ее стремительная поспешность говорили совсем о другом, вполне определенном, и я верил и не верил в это предопределение, ждал и не ждал, смертельно боялся и был смел...

Наконец она появилась, и первое, что я отметил – это отсутствие банта, – ее русые волосы были распущены и падали на плечи широким вольным водопадом.

– Теперь ты! – сказала она. – Умывальник вон там. И полотенце...

Скрывая смущение, я состроил гримасу, которая по моему разумению должна была означать, что я чист душой и телом, как агнец божий; пусть я знал, что перед ЭТИМ принято мыться, мне почему-то было стыдно признать перед ней, что я понимаю причину омовения, как если бы это принижало нас...

Когда я в подсобке мыл над тазиком свое причинное место, меня стало колотить от волнения. И еще от страха. Да, я боялся. Я боялся, что у меня ничего не получится. Слишком велик был перерыв – целых шесть лет. Одно дело – привычная рука, и совсем другое – женщина.

Я поднял глаза и увидел, что Людмила стоит в сумраке за дверью и наблюдает за мной. От неожиданности я уронил мыло и прикрыл пах руками, но Людмила решительно подошла и, подняв мыло, сказала:

– Можно, я сама?

Больше не спрашивая, она мягко оттолкнула мои руки, и я ощутил ее ловкие подвижные пальцы на своем естестве. На самом деле я ощутил не прикосновение ее пальцев, а что-то совсем иное. Что-то неземное, невесомое, звездное... Она была первой женщиной, которая трогала меня ТАМ...

Я закрыл глаза.

– Какой он у тебя красивый, – услышал я голос Людмилы, теплый, бархатный, – хочу его поцеловать... – И, еще не осознав услышанное, я ощутил короткие пронзительные прикосновения ее губ возле самого корня моего оформившегося желания.

Я стоял молча, с закрытыми глазами, и она что-то со мной делала; ощущения перетекали из одного в другое – от прохладной струи, от мыльной пены на трепетных щупальцах ее пальцев, от ее горячей слюны, обволакивающей головку моего естества, от проворного кончика ее языка, от ее острых, покусывающих поцелуев... И органным пунктом этих ощущений был свет, восходящий у меня в затылке...