Массажист - Игорь Куберский

Мне не хотелось кончать ей в рот – это было бы слишком прозаично, но вдруг по прихоти фантазии я представил себе темные губы Талассы, негроидные, роскошно вылепленные и очерченные, с розовым вывертом, губы щедрые и сильные, с влажным блеском на смыке, где между мыском верхней губы и крайней точкой нижней читалась в профиль конфигурация дружеского поцелуя; но не только губы представил, а и свое естество возле, на нижней ее губе, которая, уступая, проминается посередке, верхняя же, вытянувшись вперед, накрывает его, а молодые зубы прихватывают для верности, – безбольно, как это делают волчицы, перетаскивающие под одному новорожденных волчат. Я увидел перед собой Талассу, которая угождала мне, чтобы вымолить себе право на жизнь, и ненасытное воображение легко превратило меня в палача, сладострастно замершего перед своей новой жертвой. Еще никогда не вымаливали у меня право на жизнь взамен на фелляцию – пусть это будет Таласса. Наслаждение палача рвалось из меня наружу, и я не мог ему противостоять. Видимо, я перенял все это вместе с хромосомами моего неизвестного отца, изнасиловавшего мою мать. Пусть же это послужит мне, бастарду, выблядку, хоть косвенным оправданием на Страшном Суде. Сладость овладения пленницей обожгла меня изнутри так нежно и остро, что я взорвался. Мой выплеск ударил в нёбо Макси, – не успев прикрыть гортань языком, она издала рвотный звук и судорожно дернулась, чтобы высвободиться, но я схватил ее за уши и удерживал свой член в ее рту, пока не излил все до последней капли. Когда я наконец отпустил Макси, она, с закрытым ртом и надутыми щеками, давясь побежала к борту сплевывать мой дар. Но на ее лице не было отвращения или гадливости – энергетический жгут соития не обрывался, и пока она, как баклан, несла в зобе рыбок моего семени, пока отплевывалась и отхаркивалась, пока полоскала горло, бесцеремонно глотнув из бутылки с минеральной водой, стоявшей на приборном щитке по правую руку от меня, пока она, подрагивая грудями и ягодицами, в разных ракурсах демонстрировала мне свое собственное киноприложение к журналу «Плейбой», я захотел ее снова.

– Хватит плеваться, – сказал я, следя за ее манипуляциями и разгораясь от ее вызывающей наготы, которую я видел в последний раз. – Зря ты разбрасываешься белками. Натуральный продукт, полезный во всех отношения...

– От него толстеешь, – без тени юмора сказала она.

– Извини, – сказал я, – не знал, что ты на диете.

Вернув бутылку с минеральной на место, она хотела снова отправиться на нос, но, увидев, что я остался в боевой готовности, замешкалась и вопросительно глянула на меня.

– Видишь, – ты меня не удовлетворила, – сказал я. – Иди сюда. Теперь моя очередь.

Она подошла, выставляя напоказ ухоженный газончик лобка и поиграла бедрами. Видимо, она решила, что в порядке обмена любезностями я собираюсь сделать ей куннилингус.

– Держи штурвал, – велел я ей, и когда она не без недоумения положила на него руки и повернула голову назад, глядя на меня через плечо, я взял ее за бедра, и слегка подтянул к себе. Она поняла меня – расставила ноги и выгнула спину. При этом зад ее принял совсем другую форму – расширился, раскрывшись посередке и из-под двух его сходящихся долей выглянули две подобные же дольки, только маленькие, – будто Творец-скульптор, доведя до идеала форму женского зада, не стал валандаться с самой интимной частью женского тела, и создал ее по тому же, но миниатюрному, лекалу. Вид этих долек, притемненных по сравнению со своими крупными сестрами, был восхитителен, на него же наслаивался другой вид – ее спины на переходе в бедра, то есть талии, поясницы, того участка тела, где уже кончились ребра, но еще не возник таз, и где верх и низ помимо позвоночника скреплены лишь гибким оплетьем хрящей, сухожилий и мышц, которым с помощью массажа и специальных нагрузок можно придавать изумительные очертания. Талия Макси при заданном изгибе оказалась невероятно узкой, ну, как у русской борзой, неправдоподобность этой ужины добавляла образу отдающейся сзади женщины дополнительные зоочерты каких-то неведомых животных, порождая флюиды, что объединяют миры и планы самых разных живых существ... Я без подготовки, без помощи руки прицелился в гладкую податливую щель лона и медленно-плавно, со скоростью возникновения смазки, выстилавшей мой путь, вполз, вошел внутрь.

Внутри был райский сад, цвели абрикосовые деревья и миндаль, а сливы уже созрели, сливы и виноград, и задетые мною, упруго возвращались на место, я срывал и подносил к губам гроздья, давил ягоды, и сок стекал у меня по подбородку на грудь и к пупку и дальше вниз, и во мне стоял сладкий зуд отдаленного оргазма, рокоток набухшего грозой небосвода, еще не обронившего ни одной капли на алчущую землю. Но это было лишь одно мгновение, ну, два-три мгновения, сладкого, невозможного, необоримого, всецелого, всеохватного растворения в стихии чувства, в среде, в воздухе, в море, в лоне женщины, что вместе создавало эту поразительную картину жизни, бытия, счастья, жизни в жизни, бытия в бытии, счастья в счастье, их флуктуацию, да, лишь несколько блаженных мгновений, – потому что далее мысль или воображение, то есть мозг отделился от парадиза чувства и стал существовать отдельно, наблюдая за ним, за чувством, не желая больше идентифицироваться с ним, поскольку должен был следовать непростым правилам соития, которые с неизбежностью возникают там, где ты не один, где вас как минимум двое... Итак, мое естество оставалось в лоне Макси, получая там свое собственное удовольствие, но я едва ли остался там вместе с ним, скорее, я уже был снаружи, и следил за происходящим как какой-нибудь точный прибор, отмечая приливы и отливы напряжения или само излучение, исходившее от него. Ибо чтобы остаться с сексуальным партнером, стать с ним как одно целое, нужна любовь или смерть – в противном случае наслаждение эстетически исключительным, индивидуальным, неповторимым смакуется лишь несколько секунд после начала контакта, а затем оно идентифицируется с десятками, сотнями других наслаждений, полученных раннее от других партнеров. Видимо, что-то подобное испытывала и Макси, потому что начала активно покачивать бедрами слева-направо, дабы увеличить площадь соприкосновения вагины с моим естеством и поддерживать угасающее возбуждение. Впрочем, я мог ошибаться – в сексе нам свойственно приписывать партнеру свои личные ощущения. Так, когда тебе жарко и хочется промочить горло, ты заодно протягиваешь питье тому, кто рядом.

Воображение мое отлетело еще дальше и увидело всю эту сцену со стороны – летящую по волнам белую моторную яхту, красотку, держащуюся за штурвал, – зад отклячен, ноги врозь – и загорелого мускулистого самца, пристроившегося к этому заду, его пальцы на крутых обводах женских бедер, попеременно переходящие на ее живот и заглядывавшие вниз, как бы пробуя консистенцию вожделения, определяющие градус чувства, дабы поддать давления или скорости возвратно-поступательных движений. И опять, как и в предыдущем случае, я почувствовал, что без дополнительной картинки мне не удастся кончить, и я вывел на свет Талассу, какой она была во второй раз – уже в черных облегающих шортах, таких тесных, что их промежуточный шов разделил ее промежность на две половинки, на правую и левую губки, которые были довольно спелы, коль скоро так хорошо читались под тканью. Таласса, Таласса, неведомая, с неизвестными запахами, неоткрытая земля, новое приключение. Да, когда секс без любви, он всегда привлекает себе на помощь последний запавший в память эротический образ и должен подпитываться сменой декораций.

Но вот Макси подо мной напряглась, задергалась и отчаянными вздохами дала мне понять, что кончает. Ее стенания (даже если она притворялась) сделали свое дело – я вообще люблю, когда женщины подо мной кричат, плачут, – и я почувствовал, как по темному тоннелю сладострастия вот-вот прогрохочет мой собственный состав. Тогда я торопливо вынул член, прижал к копчику Макси и, чуть подергавшись, стал кончать. Не знаю, зачем я так сделал – возможно, по инерции, по привычке не оставлять следов, дабы избежать лишних разборок на том свете... Несколько вязких капель – две крупных и с пяток небольших – описав дугу, оросили возле лопаток красивую, отливающую атласом спину Макси, попадав на нее как халцедоновые камешки. Я стер их ладонью, остаток размазал по лопаткам Макси и сказал:

– Свободна...

Не отпуская штурвала, она обернулась ко мне своим красивым лицом, и в глазах ее, еще полувидящих, еще устремленных вспять, вслед своему собственному оргазму, прочлась благодарность. Двумя руками я крепко стиснул ей горло, и, пока волок до кормы, она была еще жива.

8

Во второй раз я потерял невинность уже в армии. Мне было девятнадцать лет. Да, целых пять лет после тети Любы я не знал женщин. Я их боялся. Секс с женщиной напрочь связался в моем сознании со смертью, и я боялся самого себя. Несколько случаев в моей ранней юности, когда после принятия спиртного я оказывался в постели с какой-нибудь девицей, лишь закрепили мой отрицательный опыт, – у меня не было эрекции. Думаю, попадись мне в ту пору опытная женщина – и все бы получилось, она бы нашла способ решить мои проблемы, которые были явно психологического свойства, но мне попадались только пигалицы, сами-то ничего не умеющие, разве что лишь широко раздвигать свои ляжки. Но мне нечем было взять то, что открывалось моему взору, и я не знал ничего про другие способы любовной игры. Собственное вставшее естество было по моим представлениям единственным подобающим любовным оружием. Пять лет мужского отчаяния и мужской несостоятельности самым пагубным образом отразились на мне – я никому не говорил о своей беде, стал замкнутым и молчаливым, я стал избегать женщин, хотя желание по-прежнему повелевало моей рукой, тянущейся к причинному месту чуть ли не каждый день. По сути я оставался девственником и слушая рассказы сверстников об их мужских подвигах, только укреплялся в мысли о своей ущербности и неполноценности. И поделом тебе! – в горькие минуты говорил я, закономерно выводя свою порчу из убийства тети Любы, воспоминание о котором превратило мою жизнь в отдаленный кошмар. Я называю его отдаленным, потому что на самом деле я редко вспоминал о ней и едва ли терзался угрызениями совести, – я давно уже сказал себе: что было, то было, и не о чем тут больше размышлять. Но другое дело – сны. Смерть тети Любы стала завсегдатаем моих снов – часто, очень часто мне снилось одно и то же, а именно – место, где мы ее зарыли. Место это, канава эта приобретала во снах самые разные образы – то какого-то подкопа, обнаруженного, когда снесли над ним деревянную кровлю, то сползающий под осенними дождями отвал земли возле какого-то рва, – вот-вот из песка покажется нога тети Любы в нелепом ботинке, и во сне я мучительно пытаюсь вспомнить, обули ли мы тетю Любу напоследок или нет, эти ботинки каким-то образом и являются уликой против меня, потому что они мои...То я осознавал во сне, что канава уже отрыта, и что до разоблачения мне остался всего лишь один сон... Да, эти сны разворачивались как бесконечное продолжение, включая все новые и новые детали и подробности, но ни в одном из них тетя Люба так и не была обнаружена – только присыпанный свежим песком или палой осенней листвой участок, где рыхлая почва дышит захороненной в ней страшной тайной. Говорят, убийц тянет на место преступления. Это не про меня – с того самого осеннего вечера я ни разу не подходил к нашей канаве; может, именно поэтому она сама являлась в мои сны. Смерть тети Любы сделала меня если не полным импотентом, то параноиком. У меня возникла навязчивая идея, что если я буду с женщиной, то в момент оргазма она непременно умрет подо мной, потому что каким-то образом я ее убью... И я стал сторониться женщин, находя удовлетворение своим сексуальным потребностям лишь прежним мальчишеским способом. Обладать женщиной у меня получалось опять же лишь во снах, когда я просыпался от сладкой и мягкой боли поллюции.