Лето любви и смерти - Александр Аде

Такую я провожу политбеседу с этой дурехой, но неясное гнетущее чувство, что-то вроде тоски, все еще сидит в душе, как заноза. Жаль мне деваху, что ли? Потом понемногу отпускает.

Только тогда разворачиваю «жигуль» и отправляюсь по делам: к матери ублюдочного пацаненка-убийцы, который именовал себя Паном.

Дней шесть назад я разузнал, что она лежит кардиоцентре, в отделении реанимации. Потом мамашу Пана перевели в общую палату, но встречаться с ней я не спешил: меня наверняка опередил ведущий дело следак, расстроил ее расспросами, а если еще и я подвалю, она может вообще замкнуться, слова не вытянешь. Между тем не исключено, что именно с ней любимый сыночек секретничал о своем палаческом ремесле.

Проехав мимо небольшого сосняка, сквозь который видны больничные корпуса, торможу возле кардиоцентра, вхожу внутрь здания, поднимаюсь на второй этаж. Оставив за спиной бойкий мир последних августовских дней, где царят нахальные и молодые, попадаю в шаркающую вселенную стариков – и сам себе начинаю казаться непозволительно здоровым и громоздким. Двигаюсь по длинному темноватому больничному коридору, стараясь ступать медленно и осторожно. Постучав, отворяю дверь.

Восьмиместная палата. Шесть коек пустуют, на двух лежат пожилые женщины. Одной лет под девяносто, не иначе, и матерью пацана она никак быть не может, в лучшем случае, бабушкой. Другая помоложе. Ее желтовато-бледная большая голова с раскиданными по подушке седыми волосами запрокинута и неподвижна, как у мертвой, глаза закрыты. Возле нее сидит одетый в черное мальчишечка.

На миг он поворачивается ко мне. На его простенькой физии выражение глубокой печали. Без слов ретируюсь и усаживаюсь в коридоре на топчанчик. Долго скучать мне не приходится: вскоре паренек выкатывается из палаты и, горбясь, опустив глазки, как виноватый, торопливо шагает по коридору.

Пристраиваюсь за ним. Коридор. Лестница. Вестибюль первого этажа – залитый солнцем, но умудряющийся казаться казенно-сумрачным. Грязный больничный двор – неприглядные облупившиеся здания, полуразрушенный кирпичный забор, возле которого замерли четыре автомобиля: черный джип, еще одна иномарка, серебристая и приземистая, древний синий «москвич» и мой «жигуль».

– Можно вас на минутку, – обращаюсь к пареньку.

Произношу эту фразу негромко, но мальчишечка вздрагивает, боязливо оборачивается, выжидающе смотрит на меня светлыми глазками. Личико его кажется совсем ребячьим, наверное, из-за заячьей губы. Неторопливо достаю удостоверение, предлагаю:

– Посидим в машине? Когда стоишь, какой разговор, маета одна.

Кивнув, мальчишка безропотно отправляется за мной. Я сажусь на место водителя, парень – рядышком.

– Убитый кем тебе приходится?

– Он мне другом был, – скорбно и веско произносит пацан.

– Ну тогда вы наверняка делились друг с дружкой своими маленькими секретами. Верно? Пан – кем работал?

– Он не говорил, а я не спрашивал, – голосок у хлопчика ломающийся, подростковый. – Неудобно вроде.

– О чем же тогда калякали? О космических пришельцах?

– О разном.

– Кто, по-твоему, мог его порешить?

– «Заборские», – шепчет он и потупляется.

– Однако. Я к тебе осторожненько подкрадываюсь, прикидываю, как бы выцарапать хоть крошечку, а ты вываливаешь та-ко-е! Откуда дровишки? Из леса вестимо?

– Этого я сказать не могу, – с неожиданной твердостью говорит пацан. – Но точно «заборские». Источник заслуживает доверия.

– Ну, воля твоя. Тогда тебе наверняка известно, отчего его ухайдакали, да еще таким садистским манером.

– Понятия не имею, вот честное слово.

– Может, сообщишь свое имя, а то вроде как с мистером Иксом общаюсь.

– Вообще-то меня Скунсом зовут. А про то, чем занимаюсь, пожалуйста, не спрашивайте, все равно не скажу.

Пацан настороженно, выжидающе глядит на меня – как отреагирую. Но выражение моей морды остается серьезным и уважительным. В его глазенках конфузливой тенью мелькает благодарность, хотя на маленьком личике это не отражается никак, оно по-прежнему печально.

– Вот что. Кто бы ни спрашивал тебя о гибели дружка, про «заборских» даже не упоминай. Мои коллеги-менты будут допытываться – молчи. Веских доказательств у тебя наверняка нет – ведь так? Кто-то что-то там наплел. Для ментов твои показания, мягко говоря и грубо выражаясь, неубедительны. Но дойдет до «заборских» – худо будет. И сам пропадешь ни за понюшку табака, и тех, кто слил информацию, подставишь. «Заборские» шутить не любят.

– Я смерти не боюсь, я, если по правде, наоборот, ее жду. Только бы не мучили. А если сразу – пускай, даже обрадуюсь. – Он вылезает из машины, потом внезапно наклоняется ко мне и спрашивает почти сурово: – А вы точно из милиции?

– Из нее, родимый. Фамилия моя Королев, а все Корольком кличут. Я не обижаюсь, привык. Так-то, брат. Ты – Скунс, я – Королек.

– Пожалуйста, найдите убийцу Пана, – просит Скунс, – я буду вечно вам благодарен. Он один относился ко мне как к человеку.

Мой «жигуль» огибает желтоватый больничный корпус. Черная фигурка мелькает на миг в зеркальце заднего вида и пропадает – для меня, во всяком случае, навсегда. «Прощай, маленький человечек с отважной душой. Не знаю, чем ты там занимаешься, парень, хотя и догадываюсь, но друг ты настоящий, мне бы такого».

Потом задумываюсь о своем. Теперь я окончательно убедился в том, что имею дело с «заборскими», и мои абстрактные построения отныне обретают несокрушимую опору.

– Слушай сюда, парень… – Я отворачиваюсь от пронизывающего ветра, подхлестывающего набрякшие дождем облака. Поднимаю воротник куртки. – Задание тебе. Нужно проследить за одним мужиком. Попасти его с утречка и до вечера.

– Не понял, – поеживаясь, говорит стажер Славик. – У нас с тобой вроде другое задание.

– Его я как-нибудь без тебя выполню. А это будет лично от меня.

– Майор в курсе? – интересуется Славик.

Его лицо, незамысловатое, штампованное, как типовые дома в спальном районе, жестко и независимо. Пацан еще, двадцать с копейками, а уже женат, недавно отцом стал. «Ишь ты, – думаю с раздражением, – сопля соплей, а туда же: майор в курсе?» У меня лично в этом возрасте даже вопроса такого не возникало, несся, задрав штаны, выполнять поставленную задачу. Эти не разбегутся, рациональны, отменно знают свои права и не слишком – обязанности. Энтузиазма от них ждать не приходится, прождешь до второго пришествия.

– Майор не в курсе. Это моя просьба. Могу заплатить. Установим таксу – сколько тебе отстегивать за каждый потраченный на слежку день.

– Лишнее, – кисло усмехается стажер. – Не бери в голову, когда-нибудь сочтемся.

Ишь ты, супермен хренов. Ну да ладно, хорошо хоть согласился. Мы стоим, касаясь друг друга плечами. Ветер остервенело лохматит и выносит вперед мои волосенки, ледяным пальцем тычет в затылок.

– А чего этот мужик сделал такого, что я должен его пасти? – интересуется стажер.

– А вот не скажу. Поверь на слово: мразь он, убийца, по которому нары горючими слезами плачут. Впрочем, как тебе известно, пока суд не докажет виновности индивида, преступником назвать его нельзя.

– Помнишь еще основы, – поддевает стажер. – Но если он такой-сякой, отчего мы расследование официально не ведем? Странно это. Ох, наставник, впутываешь ты меня в сомнительные делишки. А теперь конкретно: чего мне от этого мужика ждать? Как он себя должен проявить?

– Гадом буду, для самого загадка, – сознаюсь я. – Давай так. Пасешь его с девяти утра. В семь вечера я тебя сменяю. Садись в свою тачку, покажу, где этот поганец обитает.

Двигаю в «жигуле» к дому Воланда, время от времени зыркая в зеркало заднего вида, не отстает ли стажер, но его зеленая «десятка» следует за мной неотступно. «Водить умеешь, – мысленно одобряю пацана, – хоть это у тебя получается, поглядим, как проявишь себя в роли пастуха».

Так доезжаем до дома Воланда. Демонстрирую Славику фотомордочку нашего красавца.

– Держи. На добрую память. Этот молодчик – всего-навсего мелкий бес. Но он может нас к своему боссу – самому дьяволу – привести.

Автор

Сверчок сидит на городском «арбате». Клиентов нет с самого утра, и он полудремлет, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.

Ближе к полудню на соседний стульчик мягко усаживается девушка лет двадцати трех, рыжеволосая и полноватая.

Сверчок немедля принимается за дело. Облизывая от усердия маленькие пухлые губы, он тщательно работает карандашом и мелками, стараясь точнее передать нежную округлость лба. Вылупленные желтоватые кошачьи глаза с темными провалами под ними ему не по душе – как и затаенная усмешечка, прячущаяся в левом уголке чуть вывернутых губ-лепешек. Но в круглый лоб он влюбляется немедленно и бесповоротно.

Видно, сегодня особый день. Едва ли не впервые Сверчок испытывает прилив вдохновения, невероятного подъема, он уже любит ту, женственную и милую, что проявляется под его рукой.