Любовь к ближнему - Паскаль Брюкнер

Как-то раз спустя час после такого ее визита я увиделся с Дорой. С некоторых пор, устав от скрытной жизни, которую я навязывал ей, она вбила себе в голову, что надо помирить меня с Сюзан; она, видите ли, чувствовала себя виноватой перед моей семьей, причем до такой степени, что по ночам ей снилось, что мои дети обвиняют ее в краже у них папочки.

– Ложь – форма воровства, – говаривала она, цитируя Талмуд.

– Нет, это форма сострадания, ведь так мы избавляем ближнего от страданий, причиняемых откровенностью.

– Брось свои софизмы, Себастьян. Скажи правду своей жене, она благородный человек, она тебя простит. Я готова уйти, чтобы вас помирить.

Обычно, приняв это решение, она взбиралась на меня и навязывала дикую возню, царапала и обзывала меня, орошала меня своими сокровенными водами и надолго хлопалась в обморок, успев обругать меня и наговорить богохульств в манере ломового извозчика. Но в тот вечер, лишившись сил после недавних ответов у доски, я отверг ее приставания. Этот отказ, не имевший в наших отношениях прецедента, обидел ее. Впервые за долгое время она вышла из себя. Много недель она копила негодование и теперь выпалила, как пушка От ее сетований некуда было деваться. Она изводила меня обвинениями:

– Ты всего лишь мелкий игрок, днем ты якшаешься со мной, а потом идешь ночевать под бочок к женушке.

Глупо, но этим она меня уязвила. Мне бы держать язык за зубами, но нет, меня вдруг охватило желание окончательно все разрушить и во всем признаться.

– Ах, я, значит, трус? Ладно, сейчас я тебе все выложу. Поверь, ты не разочаруешься…

И, не думая о последствиях, я по порядку поведал ей обо всех перипетиях своей продажности. Внезапность моего признания мигом ее успокоила.

– Так вот почему ты сдерживаешься?

Она не могла мне поверить, слишком невероятным было услышанное. Я испытывал двойное наслаждение: оттого, что сказал правду, и оттого, что сказанное выходит за границы достоверного. Нарисованный мной портрет жиголо превосходил ее разумение, ведь она была знакома только с тихим чиновником и с капризным любовником.

– Тебе нужны деньги, ты наделал долгов?

– Нет, я совершаю это ради удовольствия, мне это нравится.

– И ты смеешь говорить мне такое?

– Да, любовь моя, я испытываю неодолимое желание сеять вокруг себя добро. У меня страсть к столпотворению, мне необходимо, чтобы каждую неделю передо мной оголялось как можно больше женщин.

– Так ты спишь со мной, а потом трахаешь другую?

– Бывает и наоборот. Все другие приводят меня к тебе, а ты толкаешь меня к ним.

– Быть этого не может!

– Может! Я давно хотел тебе об этом рассказать. Но ты такая скованная! Попытайся встать выше своих предрассудков, понять красоту того, что я совершаю.

Пользуясь ее смятением, я обстоятельно рассказал ей о приключении того дня, показал слабые следы от трости, свой безжизненный член.

– Так что, как видишь, я выведен из строя, на восстановление уйдет несколько часов.

Ей пришлось сесть и налить себе рюмку водки.

– Скажи, ты, по крайней мере, предохраняешься или на все махнул рукой?

– В принципе я осторожен, но ты же знаешь, как это бывает, иногда и забываю в пылу…

Дора поежилась и залпом выпила рюмку.

– А ты подумал о своей жене, о семье? Ты хоть знаешь, сколько бактерий можно подцепить от одного поцелуя?

Ее тяжелые груди ходили волнами от возмущения. Она принялась сосать горький грифель черного карандаша, валявшегося на столе, и случайно разгрызла его своими острыми зубами в пыль. Я с трудом поборол желание ткнуть ей карандашом в глаз, когда ее губы, черные от грифеля, произнесли:

– Я тебе не верю. Ты меня дурачишь.

Она облегченно улыбалась, словно пережила ложный испуг.

– Подумать только, я чуть было не поверила!

Утомленный ее скепсисом, я решил предъявить доказательства Пусть убедится, с каким типом имела дело целый год.

– Сомневаешься? Ну, так гляди!

Я отодвинул дверцу шкафа и одежду на плечиках, открыв доступ к внутреннему шкафу и комоду. Любому труженику на ниве секса приходится рано или поздно обзавестись набором приспособлений; странно, если бы он действовал голыми руками, нельзя же представить каменщика без молотка, архитектора без чертежной доски, врача без стетоскопа. Я хранил свой инструментарий в коробках из красного дерева, каждый вечер чистил его, заменял пришедшее в негодность. Я проявлял чрезвычайную тщательность. Дора вытаращила глаза на несчетные кожаные мини-юбки, платья с глубокими вырезами, корсеты, штанишки с разрезами, колготки в крупную сетку, высокие бюстгальтеры, прозрачную кисею. Все это хозяйство, оставляемое у меня клиентками, я раскладывал по алфавиту – так в семейных пансионах хранят столовые салфетки. Я стал хранителем женских сокровищ, содержателем гарема атласа, латекса, браслетов. Другие ящики были набиты подарками моих куколок: одноразовыми зажигалками, футлярами для ключей, непристойными статуэтками, бездарными холстами с Монмартра; все это я из суеверия не осмеливался выбросить. Здесь же хранились наручники, кольца для пениса, плетки-многохвостки, спринцовки и прочая ерунда, разложенная по размерам, как дешевая обувь на базарном прилавке, побрякушки, заставляющие думать одновременно о мелочной лавке, пыточной камере и врачебном кабинете. Моя квартирка кишела тайниками, раздвижными дверцами, виртуозно исполненными нишами в стенах. Дора нервно хохотнула и воскликнула тоном особы, которую невозможно провести:

– Ну и спектакль!

От злости я чуть было не схватил ее за шиворот.

– Приходи завтра ровно в три пятнадцать дня. В три тридцать я принимаю Мари-Жанну, лаборантку. Ты спрячешься вот за этим шкафом. Сама убедишься, вру я или нет.

– Как ты боишься, что я тебе не поверю!

– Ты сможешь присоединиться к нам, если захочешь. Лаборанточка обожает женщин.

Но на следующий день, постучавшись в мою дверь и притаившись в чулане, среди коробок и пакетов, Дора почти сразу выскочила оттуда, сославшись на приступ клаустрофобии. Она сбежала, как разбойница, не дождавшись Мари-Жанну. Я испытал в связи с этим чувство сексуальной неудовлетворенности.

Оползень

Мы снова виделись, снова проваливались в экстаз. Но теперь Дора, падая ко мне в объятия, дрожала, и я не знал, чем это вызвано, возбуждением или отвращением. Каждое наше свидание получалось хуже предыдущего. В постели наши тела занимались любовью, но наши тени рисовали совсем другую сцену: огромная женщина душила крохотного мужчину, тщетно бившегося под ней. Это были скрежещущие движения двух механизмов, которые сцепляются, разъединяются, расходятся, снова сближаются, не находя правильной дистанции. Она больше не заговаривала о моих признаниях. Я не знал, как относиться к ее молчанию: как к дурному предзнаменованию или как к исчерпывающему доказательству ее слабохарактерности? Но я недолго пребывал в растерянности. Она постепенно охладевала, наши объятия утрачивали былой жар. Она позволяла собой овладеть, спрашивала «Готово?» и одевалась. Только что она была разнузданной вакханкой – и вот она уже бесчувственная железка; в воздержанности она так же не соблюдала умеренности, как и в наслаждении. Своей способностью к сознательной удрученности она подминала меня под себя.

Так продолжалось до тех пор, пока она окончательно мне не отказала. Ни с того ни с сего она заявила, что принимает обет целомудрия, чтобы искупить мою развращенность. Считая это очередным бредом, я стал бесстыдно тискать ее. Но она меня оттолкнула. Взбешенный отказом, я спустил штаны и принялся мастурбировать перед ней, воинственно поднося ей член под самый нос. Мне хотелось донять ее своей похотью, забрызгать ее своим семенем, испачкать ее одежду.

– Хочешь секса? Ладно. Смотри на меня внимательно.

Холодно, со спокойствием, не предвещавшим ничего хорошего, с глазами цвета серой пемзы, она сняла юбку и трусы. Я и представить не мог, что сейчас последует. Она достала из сумки нитку и иголку, растопырила ноги и стала спокойно, действуя на ощупь, сшивать себе вагину, как швея, взявшаяся за штопку. Стальная игла проткнула губу, хлынула кровь, я вскрикнул. Восхитительный орган превращался у меня на глазах в кровавый кусок мяса, в зияющую рану. Она предлагала мне это зрелище с таким видом, словно хотела сказать: «Гляди, что ты со мной сделал! Я дойду до конца!»

Она не плакала, сосредоточившись на своем занятии. От этого тошнотворного зрелища я окаменел. Только когда игла воткнулась в другую губу, я наконец не выдержал:

– Ты что, совсем больная? Что ты делаешь?!

– Сам видишь. Запираюсь от тебя, чтобы лишить тебя доступа.

– Умоляю, прекрати!

– Ты больше ко мне не прикоснешься? Поклянись!

– Клянусь! Прекрати этот ужас, прошу тебя!

Она встала с залитыми алой кровью ногами и заперлась в ванной. Вышла она оттуда мертвенно-бледная. Я предложил вызвать врача, отвезти ее в больницу.