Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени - Николас Хеншелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти соображения учитывались, когда в XVIII веке министры старались наладить блокированные или неэффективные консультативные механизмы. В кружке герцога Бургундского считали, что штатам следует отводить в управлении большую роль, чем прежде, и этим во многом предопределили политику столетия. Проект, созданный Лаверди в 1764-1765 годах, предполагал создание системы муниципальных ассамблей, призванных ограничить централизацию, а именно — отказаться от введенной Людовиком X I V процедуры назначения городских мэров королем. Проект предусматривал участие местных жителей в решении локальных проблем, затрагивавших их интересы. По мысли Лаверди, власть передавалась ассамблеям нотаблей, которые избирались депутатами; последние в свою очередь выдвигались профессиональными группами, цехами и корпорациями. Нотабли представляли три кандидатуры на пост мэра, из которых король выбирал одну. В 1771 году эта реформа была прекращена Терраем, новым Генеральным контролером финансов, который объявил, что эта реформа ограничивает королевскую власть, и который, по–видимому, разрабатывал собственную конституционную доктрину. После присоединения к Франции штаты были учреждены в Лотарингии и на Корсике для того, чтобы получить представление о провинциях и обеспечить их лояльность короне. В ходе реформ 1778-1779 и 1787-1788 годов провинциальные ассамблеи были созданы сначала в Берри и Гиени, а затем во всех областях с выборами, где их еще не было. Число депутатов от третьего сословия в этих представительствах было удвоено, а голосование сделано поименным, дабы предотвратить перевес дворянства и духовенства. Хотя активная политика, проводившаяся в отношении консультативных органов, обычно незаслуженно считалась проявлением предсмертной агонии обреченного режима, на самом деле она заставляет нас удивляться тому, что важность этих институтов признавали уже в XVIII столетии.
Если же корона не получала согласия на проведение реформ, она реагировала иначе. Она расширяла полномочия учреждений, призванных оградить подданных от проявления деспотизма, но в то же время на практике осуществляла деспотическое Правление.
РЕШАЮЩИЙ ПЕРИОД МАЛОЛЕТСТВА
Режим, который установился после смерти Людовика XIV, заставляет серьезно задуматься о перспективах развития французской истории в XVIII веке. Регент герцог Орлеанский был принцем крови — самым коварным из всех отпрысков брата покойного короля. Подобно всем свои потомкам и большей части предков, он рвался к трону, проявляя едва ли большую щепетильность, чем его предшественник в XVII веке и его праправнук, которому было суждено добиться успеха. Удивительно, что историки не воспринимают внутрисемейную борьбу более серьезно. Они склонны проявлять больше интереса к финансовым и административным реформам герцога Орлеанского, чем к его фракционным и династическим притязаниям. Однако взятые по отдельности, они искажают представления об оказанном ему противодействии. Проекты реформ неизменно затрагивали материальные интересы корпораций, но прежде чем оказать сопротивление регенту, корпорации старались заручиться одобрением влиятельных вельмож. Такую поддержку они могли получить со стороны группировок, исключенных из полисинодии (ро1у$упо(11е) герцога Орлеанского, благодаря которой его приспешники Бирон и Бранка, развратники и пьяницы, попали в комитеты, заменявшие теперь государственных секретарей. По мнению Шеннана, комитеты были лишь красивым прикрытием, маскировавшим желание регента вознаградить своих сторонников и завоевать доверие грандов. В неофициальной обстановке герцог Орлеанский продолжал советоваться с бывшими министрами Торси и Лаврийером; и пока правительственный механизм работал, помогая ему закрепиться у кормила власти, регент не старался его изменить.1 Поскольку Бирон и Бранка прославились только активным участием в оргиях регента, историки знают, что политикой они не занимались. Но едва ли это утешило бы тех придворных, которые не получили доступа к управлению страной.
В 1715 году Людовику XV было 5 лет, и оппозиция могла не лицемерить, поскольку было ясно, что проводимая политика не инициирована лично королем. Герцогу Орлеанскому досаждали подозрения подданных в том, что многие вопросы, в особенности внешнеполитические, разрешались в интересах Орлеанского дома и королевских амбиций регента. Он тщетно пытал-
1 Sherman J. H. 1979. Philippe Duke of Orléans. Thames and Hudson. P. 81-90.
ся купить поддержку судей, вернув парламенту право ремонстрации, которое отобрал у него Людовик XIV. Парламент, возвратив себе грозное оружие, не преминул им воспользоваться. Крупная ссора разгорелась из‑за того, что регент решил осуществить в стране проекты Джона Ло, считавшегося специалистом в управлении финансами. В 1717 году парламент потребовал предоставить ему полный отчет о финансовом положении короны: это было открытым вмешательством в государственные дела. Проглотив холодный отказ регента, в 1718 году парламент взял реванш, издав указ, запретивший обращение недавно отчеканенной монеты герцога Орлеанского. Поскольку контроль за выпуском монеты в стране был священной королевской прерогативой, действия парламента были похожи на начало политического переворота. Затем парламент нанес регенту еще один удар, издав декрет, сделавший невозможным осуществление проектов Джона Ло: этот декрет запрещал иностранцам, даже тем, кто натурализовался во Франции, работать в финансовой администрации страны. Судьи информировали регента, что ни один акт не может вступить в силу без регистрации в парламенте, хотя одновременно признали корону единственным законодателем. Это соответствовало обычной доктрине парламента, которой он оставался верен вплоть до 1789 года: короне принадлежит законодательная инициатива, а парламент участвует в процессе законотворчества. Позиции короны не подвергались сомнению, так как она сохранила положение единственного источника права; но в то же время ей приходилось представлять свои декреты на одобрение парламента. Конфликт считался непреодолимым, только если парламент посягал на королевскую прерогативу. Точно так же, как Людовик XIII столетием раньше, регент запретил парламенту обсуждать любые государственные дела без особого приглашения.
Этот акт агрессии ранее считался несвоевременной попыткой парламента восстановить свою власть, утраченную при Людовике XIV. Перед нами опять возникает образ угнетенной «абсолютизмом» корпорации, которая выжидает момент, чтобы начать наступление. Таков традиционный «абсолютистский» сценарий. Однако мы должны помнить о том, что периоды правления малолетних монархов всегда отличались политической нестабильностью. Слабая монархия не была выгодна подданным, так как они надеялись на сильного и активного государя, который старался бы удовлетворить нужды людей, а не сеял смуту. У парламентов не возникало искушения нарушить прерогативы компетентного и ответственного короля. Герцог Орлеанский не удовлетворял ни одной из этих двух характеристик. Он не был королем и относился с презрением к парламенту и законам. Он попал в тот же порочный круг, что и Мазарини: чем больше его критиковали, тем более автократичным он старался быть. Злоупотребление прерогативами, как правило, вызывало резкое противодействие. Это была давно известная
попытка вмешательства в прерогативные государственные дела в подходящий для этого период малолетства, поскольку тогда эта область переставала казаться неприкосновенной. Фракциям и опутанным их щупальцами корпоративным органам не требовался «абсолютизм», чтобы контролировать политику. Все, что им требовалось, — это квалифицированное руководство и искусство управлять страной. Шеннан предполагает, что ни герцог Орлеанский, ни кардинал Флери, который унаследовал от регента обыкновение производить произвольные аресты, приговаривать к ссылке и лично присутствовать на заседаниях парламента, не могли этого обеспечить. Кроме того, Флери совершил большую ошибку, став союзником папы в его борьбе против галликанства, то есть независимости французской церкви, постулировавшейся французским правом. Флери не просто проводил новую и опасную политику, но и бесцеремонно навязывал ее парламенту, не считаясь с традиционными процедурами.1 Таков был тревожный пролог нового царствования.
ЛЮДОВИК XV И ЛЮДОВИК XVI
Обычно считается, что революция 1789 года была вызвана рядом изменений в жизни государства: упадком монархии, недовольством и бездействием дворянства, подъемом буржуазии, обладавшей революционным потенциалом или даже революционным настроем, а также оформлением революционной идеологии Просвещения. Фюре утверждает, что при этом не упомянуто главное.2 Историки–марксисты в корне ошибаются, полагая, что революция является неизбежным следствием социальных и экономических перемен. Уникальность революции 1789 года заключается в том, что она породила такую политическую практику и идеологию, которая не была связана ни с одним из ранее существовавших образцов. Она стала громом среди ясного неба и полностью изменила язык и традиции политики. Резкая перемена политического климата направила историю Франции в новое русло, таившее еще много неожиданностей. Выход народа на политическую арену положил начало формированию демократической культуры, поскольку теперь речи и призывы произносились не только для образованной части населения, но и для широких масс. Мобилизация толпы создала совершенно новую политическую силу. Но если революция имела уникальное значение в истории Европы, это еще не означает, что столь же неординарными были ее причины.