Роман Молодой - Сычев К. В.

– Есть, есть, государь! – вскричал с радостью Василий Иванович. – Мне готов помочь сам могучий Товлубей!

– Неужели Товлубей? – прищурил глаза Джанибек. – Так ли, мой славный мурза?

– Так! – ответил, вставая из толпы придворных, знатный татарин. – А Вэсилэ уже потом расплатится с нами!

– Кого же пошлем с тобой? – поднял руку ордынский хан. – И сколько надо воинов?

– Думаю, что надо взять отважного Нагачу с его туменом, – подобострастно молвил Товлубей, льстиво улыбаясь, – и доброго Ахмуда…

– Ахмуда не пущу! – решительно бросил Джанибек и повернулся в сторону своего тайного советника, стоявшего слева от его трона. – Так и запиши, Тютчи, чтобы ехал на Брэнэ один Нагачу! А все расходы возложи на несчастного Вэсилэ! Пусть сразу же отправляются!

– Благодарю тебя, славный и мудрый государь! – сказал Товлубей, и его глаза блеснули недобрым огнем. – Пожалел мне тумена! – подумал он про себя, но вслух добавил: – Да будешь ты жить века, наш отец и благодетель!

– Слава тебе, государь! – упал с колен князь Василий, обливаясь слезами. – Я до самой смерти не забуду твоей заботы и ласки и буду молиться за тебя Богу всем моим сердцем!

И все-таки, несмотря на волю хана и готовность его знатных подданных оказать князю Василию помощь, его отъезд с татарским войском задерживался. Уже сам хан отправился в дальний путь с большим войском: в Сарай пришло известие о мятеже в Тебризе. С ним уехали мурзы Сатай и Товлубей, а Нагачу, оставленный со своим туменом для похода на Брянск, все еще не спешил. Приближалось лето 1357 года, Василий увяз в долгах, устал от длительного ожидания и невыносимо страдал от своего бессилия. Наконец, в один из теплых майских дней, когда степи заросли густой сочной травой и цветами, а воздух благоухал, татарский полководец вошел в гостевую юрту князя Василия. Не церемонясь и не говоря лишних слов, он сразу же бросил сидевшему за утренней трапезой князю: – Так, Вэсилэ, если хочешь, чтобы мы завтра же выехали к твоему Брэнэ, обещай заплатить каждому моему воину по двадцать государевых серебряных денег, а мне – четыре тысячи!

– Четыре тысячи денег? – почесал затылок оцепеневший от неожиданности князь. – А также каждому воину…В твоем тумене не меньше десяти тысяч воинов?

– Не меньше! – буркнул Нагачу.

– Значит, два десятка денег на десять тысяч, – посчитал князь. – Это будет двести тысяч монет…Да еще тебе четыре тысячи…В одной серебряной гривне – двести денег…Значит, я должен тебе больше тысячи гривен?! Это невозможно! Столько серебра не собрать по всей Руси!

– Ну, тогда пусть будет по десять денег каждому, а мне – так и оставим!

– Для тебя мне не жалко серебра! – согласился князь Василий. – Это…два десятка гривен…Я дам тебе больше – пять тысяч серебряных денег! Но воинам – только по четыре деньги…Больше не получится! И это будет непросто собрать! Две сотни гривен и еще два с половиной десятка…Премного! – князь задумался, понимая, какое тяжелое обещание он дает Нагачу.

– Ладно, – улыбнулся доселе суровый полководец. – Я согласен! С павшего верблюда – хоть шерсти клок!

На следующий день татарское войско, ведомое Нагачу, ушло в дальний поход.

Князь Василий, дремавший в тряской телеге, не испытывал чувства радости. Он не сомневался, что татары вернут ему брянский «стол», даже если придется сражаться. Однако после всех проволочек и унижений он потерял интерес не только к власти, но, в связи с недомоганием, и к самой жизни. А когда его верный боярин Борил подскакал к телеге своего князя, радостно крича: – Княже, Брянск, Брянск перед нами! – он лишь грустно улыбнулся и покачал головой. Даже темник Нагачу едва расшевелил князя Василия, приблизившись к нему с криком: – Брэнэ уже на горе!

Несчастный изгнанник, не желая обижать татарского полководца, приподнялся в телеге и увидел силуэт своего города, возвышавшегося над оврагом.

Татарские воины по мановению руки своего полководца начали переходить Десну вброд. Сам же Нагачу, тысячники и князь Василий со своим отрядом из двух десятков дружинников проследовали по большому деревянному мосту на другой берег.

Остановившись у начала Козьего болота, татары разбили лагерь, в мгновение ока заполонив все свободное пространство у города своими шатрами и кибитками.

– Надо послать человека в город, – сказал Нагачу все еще сидевшему в телеге князю Василию. – Давай же, коназ Вэсилэ. Потом соберешь все договорное серебро, корм моим воинам и зерно для коней!

– Ладно, могучий воевода, – равнодушно кивнул головой Василий Иванович. – Нам не нужен гонец. Я сам со своими людьми войду в город! Мне нечего боятся! Я чувствую, что мне недолго осталось жить…А серебро и прокорм ты получишь так, как мы условились!

– Ну, делай, как знаешь, – пробормотал Нагачу, удивленный княжескими спокойствием и смелостью. – Но, если те урусы воспротивятся и захотят сражаться…, – он поднял вверх кулак, – тогда я сожгу этот Брэнэ, а всех врагов беспощадно перебью!

Князь махнул рукой и телега, в которой он сидел, ведомая его дружинником, двинулась вперед. За ней проследовал весь его маленький отряд. Процессия медленно шла по Большой Княжей дороге. Сочился мелкий дождь. Только цокот копыт доносился до ушей князя да шум ветра и дождевых капель, падавших с неба и деревьев. Вот они подъехали к купеческим лавкам, разбросанным по берегу Десны, и оказались между ними и городской крепостью.

Князя никто не встречал, не звонили колокола, повсюду было пусто и безлюдно.

– Сам Господь не благославляет меня! – думал, глотая слезы обиды, князь Василий. – В городе никого нет! Видно разбежались, узнав о татарах!

Однако у крепостных ворот князя ждали, и как только он со своим отрядом приблизился к крепостному рву, разом ударили колокола церкви Горнего Николы, город ожил, и князю показалось, что благовестный звон единственного храма «есть знак самого Господа», что наступает, наконец, покой для его души. Стоявшие по обеим сторонам моста, вышедшие из крепости священники во главе с епископом Нафанаилом, державшим в руке золотой крест, громко пели славившие Бога псалмы.

Князь приблизился к мосту, слез, кряхтя, с телеги и оказался рядом с брянским епископом. Хлеба-соли не было. Владыка протянул руку и перекрестил склоненную перед ним голову постаревшего, поседевшего, сгорбившегося от унижений и скитаний на чужбине князя. – Благослови тебя Господь! – сказал он. – И желаю тебе сердечного добра! Прошу тебя, сын мой, не гневаться на свой город и простить своих обидчиков!

– А где же бояре? Почему не видно горожан? – тихо спросил князь, роняя крупные слезы. – Неужели никто мне не рад, и все стали моими врагами?