Во имя Ишмаэля - Джузеппе Дженна

Зазвонил внутренний телефон. Это была Мэгги. Прибыл шофер. Генри Киссинджер подхватил две легкие сумки, пересек вестибюль, ответив Мэгги холодной улыбкой на пожелание доброго пути: она проводила его и мягко закрыла дверь за его спиной.

Спускаться вниз ему нравилось по черной лестнице. На первом этаже находился итальянский ресторан. Время от времени он через смотровое окно заглядывал на кухню в задней части здания и видел, как там варятся мертвые животные. «Люди — как куры: их ощипываешь, а они не кровоточат. Правда, попробуйте: их, кур, ощипываешь — и ни одной капли крови. После чего вы съедаете их», — сказал он однажды.

Он вышел на улицу, поприветствовав швейцара соседнего дома. Многие годы он выходил через эту дверь. На самом деле вначале думал: это наилучшая защита от террористов. Потом это стало привычкой. Почти всегда меры предосторожности становятся привычками.

Шофер ждал его перед подъездом, повернувшись в его сторону, и уже приветствовал его, касаясь фуражки двумя пальцами.

Скоро у него самолет на Париж. Потом он полетит в Италию. Рим, Папа. Затем в Черноббио, на встречу в верхах. Там он займется Ишмаэлем. Лимузин тронулся.

Позже, когда впереди уже показался аэропорт, он увидел свежие цветы. Администрация переделала газоны и травяные дорожки на подъезде к аэропорту Кеннеди. Цемент был почти белым, металлические решетки блестели, цветы были ярко-красными. Они казались сделанными из пластмассы.

Он летел в Париж пассажирским самолетом. Когда они уже были над облаками и Америка неопределенным пятном осталась на много километров внизу, его охватил сон, он провалился в него и выглядел почти мертвым.

При пробуждении он почувствовал себя взмокшим от пота. В висках стучало, на лбу проступили капли пота. Соседи спали. Приглушенный свет. Провел тыльной стороной ладони по лбу. Лоб был влажный. Рубашка — мокрой от пота. Он встал, взял с полки над головой портфель, вынул рубашку и отправился в туалет переодеться.

Короли не касаются дверей, не считая дверей уборных.

Делай так. Встань с кресла на высоте девяти тысяч километров, над темной ледяной массой Атлантического океана, которая с такого расстояния кажется неподвижной и плотной, как нефть. Пройди меж двумя рядами сидячих мест, неотрывно глядя на металлическую дверь туалета в глубине салона, прямо перед тобой, похожую на пуленепробиваемую дверь сейфа. Рассеки застоялый запах кресел, обивки, протертых миллионами и миллионами задниц, постоянно скачущих, как резиновые мячики игрушки «йо-йо», по всему земному шару: европейские задницы — в Америку, американские задницы — в Европу. Думай о задницах — булемичных, гипервитаминизированных, дряблых, как худые лопатки вьетнамских женщин, о задницах, которые говорят на всех языках, о тех, что сидели на смолистом дереве в альпийских приютах для туристов в Каринтии, тех, что скользили по алюминию на стадионе при детском доме Копенгагена, — думай о них, думай о плотных, сухих задах скупых банкиров, которые бросают свои капиталы в Америке, чтобы наложить руку на европейские капиталы, думай о тощих задах берлинских проституток, которые надеются на Америку как на выигрыш в лотерее и которые кончат тем, что сопьются на грязной промышленной окраине в Борего-Спрингз. Думай об этом. Медленно пересеки центральный проход этого жестяного ящика, который запустили со скоростью девятьсот километров в час над немыми просторами Атлантики посреди ночи. Пройди сквозь теплый сон детей, удобно устроившихся в креслицах, подогнув ножки, сквозь бдительную тревогу, которая кружит над непрочной дремотой матерей, раздели на две части усердных менеджеров, стучащих пальцами по клавиатурам ноутбуков с бесконечно светящимися экранами — они не сдаются в плен усталости и проламываются сквозь нее с сердцем, охваченным суетой, — пересеки таким образом это человечье царство, подвешенное на высоте девять тысяч триста метров над недвижной пучиной, темной и холодной, именуемой Атлантическим океаном. Ты подойдешь к двери туалета, закрытой пневматическим запором, и если откроешь ее, то, флегматично вздохнув, шагнешь внутрь и запрешь дверь за собой, отгораживаясь на мгновение и будто навсегда от этой толпы, что глядит перед собой в ничто — как в кинотеатре без экрана, как на митинге без политика, — в неясную точку, известную под именем Европы.

Свет зеленый, вода фиолетовая. Стены металлические с льдистым отблеском, зеркало слегка вогнуто. Унитаз тоже металлический, но с другим оттенком, радужным и теплым. Бумага повсюду. Смятая бумага в корзине под умывальником, тоже металлическим, но иначе, чем металл стен и унитаза. Корзина сделана из металла, отличающегося от металла стен, унитаза и умывальника. На стене — продолговатый рулон бумаги. Рулон бумаги рядом с унитазом, бумага в ящичке для салфеток рядом с умывальником, на уровне вогнутого зеркала. Открой унитаз и загляни внутрь. Унитаз круглый и широкий, гораздо более круглый и широкий, чем любой из унитазов, на которые ты когда-либо садился прежде. Это абсолютно сухое углубление, не видно ни капли воды. Все мощно всасывается, если попробовать нажать на слив и пронаблюдать, как фиолетовая вода медленным и шумным потоком стекается к отверстию в центре, прислушаться к грозному и быстрому клокотанию чего-то, поглощаемого неизвестно какой бездной. Тогда тебе становится любопытно, и ты суешь голову в унитаз, чтобы посмотреть, есть ли там, на дне этого углубления, свет, можно ли догадаться, где все это заканчивается, есть ли там, с другой стороны, небо. Короли не суют носа в унитазы.

После этого садишься, сосредоточиваешься и открываешься миру. Бог существует. Черт, Бог существует. Здесь есть человек, который сидит, подвешенный между небом и землей на высоте девять тысяч триста метров над уровнем моря, и этот человек какает. Он какает на скорости девятьсот километров в час. Все, что он накакает, всосется и будет поглощено каким-то местом, которое не удается точнее определить. Может, самим небом. Может, всего лишь резервуаром, в котором собирается все то, что эти люди, там, за дверью, вертикально сидящие в два ряда и вытянувшиеся в креслах в ожидании Европы, выкакают во время движения по этой параболе, перекинутой между небом и землей из одного пункта в другой, отстоящих друг от друга на десять тысяч километров.

Какай. Ты чистый атман! Ты — духовная сущность, совпадающая с самой собой, лишенная плоти точка, собранная в абсолютной концентрации, которая не допускает никаких отклонений. Ты — точка, порождающая пространство. Пространство и дерьмо. Ты — мучительное ожидание осуществления бесконечного желания. Ты на краю пропасти, ты выше всех ожиданий, ты только что вышел из чрева своей матери. Какую присказку повторяла тебе мать, когда ты был ребенком? Что как бы там ни было, а кака делают все. И короли тоже делают кака, мама. Слово «мама» созвучно слову «кака». Какай, не смущайся. Мир входит в тебя и насыщает в тот момент, когда ты исторгаешь из себя дерьмо. Исторгай шлаки мира, которые ты не принял, очисть себя от этого докучливого проникновения, которое мир осуществляет ежеминутно: он входит в тебя, а ты не выходишь в него. В этом космосе нет справедливости. Наступает момент, когда ты прямо-таки засыпаешь, кажется, что прямо-таки засыпаешь. Ты видишь внутри себя тьму, усеянную отдельными дрожащими вспышками света, похожими на колибри, повисших в пустоте. Невероятно, но в этот кульминационный момент возникают колибри. Ты готов отдаться кратким сновидениям, которые влекут тебя в другие миры и другие времена, но тут появляется на свет дерьмо, как высиженное тобой яйцо, и ты медленно, но неуклонно возвращаешься, чтобы принять на себя груз мира, встряхнуть сознание, подобно неопытному новобранцу, которому горько от наглости его командира.

Это все равно как если бы ты трахался днями напролет. И как если бы самая прекрасная женщина твоей жизни только что покинула тебя, еще раз нежно и сладострастно поцеловав, и только что вышла из комнаты после ночи фантастического секса. Ты паришь в шаре собственного освеженного разума.

Вымой руки. Застегни молнию. Ремень не на месте. Стоя перед зеркалом, цинично и жестоко пронаблюдай, как засовываешь палец в нос, как ковыряешься там, разгляди на кончике пальца сухие, ржавчатые выделения, останови зрачки на зрачках своего отражения. Стоя тут, с методичностью и разящей суровостью адресуй этот взгляд самому себе — тот же самый ледяной взгляд, который там, снаружи, ты бросаешь на мир, препарируя его.

В какой-то момент, пока какал, ты подумал, что Джордж Буш-младший — дерьмо.

В 23:15 Генри Киссинджер приземлился в аэропорту имени Шарля де Голля, неподалеку от Парижа. В 00:10 он вошел в отель «Хилтон». Спал плохо: в течение всей ночи приступы бессонницы. Проснулся в 7:00. Позавтракал в 8:00. В 9:15 был в европейском «Диснейленде» на открытии нового павильона, посвященного куклам в мировой истории. За обедом встретился с двумя агентами Сен-Лазара. В 15:30 ему предстояло принять участие в конференции в аудитории Большой Арки Дефанс. На улице был туман и холод. Это была точка, в которой Париж резко заканчивался. В 16:20, когда он пешком в сопровождении охраны возвращался к машине через Южные ворота, на него было совершено покушение. Они потерпели неудачу.