Замок Персмон - Жорж Санд

— Право, Шантебель, — сказала мне жена, — у тебя сердце, как камень.

— Ну а ты готова рыдать над ястребом, который только что вырвал у нас из рук целое богатство в придачу к славному обеду, которым мы его угостили.

Когда я сообщил семье о своих замыслах, Жак Ормонд возразил против одной из частностей моего плана.

— Я и сам не прочь вернуться в Шангус, — сказал он, — я уже успел привыкнуть к нему, но должен сознаться, что теперь мне не хочется строить там дом, поскольку мадемуазель Мари желает поселиться у себя в замке, и у меня нет оснований особенно держаться за свою ферму. Местность там не слишком веселая, а моя берлога тесновата и для меня одного. Мне даже кажется, что за две недели изгнания, на которые вы обрекаете Анри, ему бы тоже там стало очень тоскливо. Я предлагаю поставить две кровати в башню Персмон, нам будет там очень весело: к вам поближе, а приличия все равно будут соблюдены.

— Нет, это слишком близко, — ответил я. — Нам всем не мешает побыть в уединении и немножечко пофилософствовать, прежде чем снова сойтись для общей радости. Но я согласен на такое изменение плана. Анри очень любит Виньолет, который в двух шагах, а Эмили нам нужна для различных приготовлений. Пусть она останется здесь, а ты поселишься у сестры вместе с моим сыном.

На этом мы и порешили и, кроме того, условились обедать по воскресеньям все вместе у нас.

Я предполагал, что свадьбе Жака не бывать раньше, чем через шесть недель. Нужно было время, чтобы устроить все дела как по разделу состояния, так и по уступке прав на Нини. Кроме того, мне не хотелось спешить с этим браком еще и потому, что неплохо было бы заняться умственным и нравственным воспитанием барышни де Нив.

Эта задача оказалась несложной. Я решил касаться только деликатных вопросов любви, брака, монастырской отрешенности. Она сохранила некоторые сожаления о монастыре, в котором ее приучили видеть идеал величия и чистоты. Мне пришлось искоренить в ней много ложных понятий о жизни в обществе и в семье. У нее не было, да и не могло быть, серьезных возражений, поскольку не было серьезного образования, и мне пришлось иметь дело только с волнением чувств. Я дал ей понять, что главное применение наших сил и средств должно быть обращено к семье, к воспитанию членов общества, достойных имени людей. Я убеждал ее с уважением относиться к выполнению тех мирских обязанностей, в которых порядочный человек видит свой священный долг, по на которые ее научили смотреть как на предметы жалкие и недостойные. Она слушала с интересом и сочувствием, удивлялась и уверяла меня, что ни один проповедник не волновал и не увлекал ее так, как я.

Наша славная Эмили со своей стороны сообщала ей необходимые сведения. Уже в Виньолет она предлагала ей серьезное чтение, но озабоченная и растревоженная Мари всячески от него отлынивала. На этот раз она была внимательна и послушна. В уме у нее недостатка не было, и надо прямо сказать, что и Мьет с ее спокойной и простой манерой изложения была отличным наставником. Мьет вообще любила делать хорошо все, за что бралась. Из монастыря, куда она вступила крестьянкой, она вышла ученее всех своих подруг и продолжала занятия по возвращении домой. Она советовалась со мной по поводу выбора книг, а прочитав что-нибудь, приходила поговорить со мной о прочитанном, высказывала свои сомнения и просила найти на них ответ. Я убедился, что она читала внимательно и с толком, и удивлялся гармонии мыслей в ее прелестной головке, удивлялся тому, что твердая воля и привычка к строгому исполнению долга ничего в ней не иссушили, ничего не погасили. Я хорошо знал, сколь отличную жену я надеялся вручить сыну, а мадемуазель де Нив, до сих пор ценившая прежде всего ее терпение и доброту, смогла, наконец, постигнуть возвышенные чувства своей подруги. За месяц она узнала столько вещей, что могла, не ссылаясь больше на неведение, высказать свое суждение или свой приговор по самым разным вопросам.

XVI

Когда Мари минул двадцать один год, то есть недели через две после ее переезда к нам, когда все дела были устроены, бумаги подписаны и вошли в силу, когда графиня Алиса в полном удовлетворении уехала провести зиму в Монако, Жак вместе с Анри перебрался в Персмонскую башню. Погода стояла хорошая, камины не дымили, и мы виделись каждый день. Нини пускала кораблики, сделанные искусными пальчиками ее сестры, а жена умудрялась каждый день кормить нас хорошими обедами, не ссорясь при этом с кухаркой. Мьет, не пренебрегая своей обязанностью наставницы, успевала и куропаток жарить, и масло сбивать, когда было нужно. Благодаря врожденной ровности характера она без усилий проявляла слепую покорность, sine qua non[1] отношений с провинциальной свекровью, и та, удовлетворенная в своей справедливой гордости хозяйки, в сущности предоставила Мьет полную власть и признавалась, что спокойствие иногда весьма приятно.

Жак Ормонд, со своей стороны, заметно подпал под влияние Анри, к большой выгоде для себя. Жизнь в Виньолет вдвоем помогла им еще лучше узнать и оценить друг друга.

— Вы только представьте, дядя, — рассказывал мне Жак. — Мы не охотились и не носились по окрестностям. Мы заперлись в Виньолет как два отшельника и только и делали с утра до вечера, что расхаживали по саду и разговаривали. Нашлось столько тем для споров и обсуждения! По правде говоря, мы плохо знали друг друга. Анри считал, что я полностью переродился в утробу. А я, признаться, считал его окончательно превратившимся в мозги. Оказалось, что у обоих есть сердце и что наши сердца понимают друг друга как нельзя лучше. Эмили найдет погреб нетронутым. Мы пили толь ко воду. С первого же дня мы решили, что нам не нужны никакие внешние возбуждения, что дай нам Бог перенести хотя бы те волнения, которые поднялись со дна души.

— Так вот почему ты так похудел, посвежел и помолодел? Продолжай такой образ жизни, друг мой, и не много погодя ты снова превратишься в красавца-Жаке, который начал было расплываться в толстяка-фермера.

— Будьте спокойны, дядя, теперь я вижу, почему, имея такой успех у видавших виды женщин, я потерпел фиаско у молоденькой пансионерки, которая, если бы не вы, не полюбила бы меня. Мне нужно было стать способным нравиться ей.

— Добавь еще, что ты пришел к выводам, которых раньше не давал себе труда сделать, — сказал Анри. — Мы взаимно покаялись и признали, что стоим друг друга. Если ты раньше не думал о них совсем, то я думал слишком много, лишь теперь мы выбрались на правильную дорогу, и если наша жизнь не будет счастливой, то не по нашей вине.

Жак ушел с Мари и Нини, — которая, очень кстати следовала за сестрой, как тень, — составлять букет, каждый день украшавший наш обеденный стол. Мороз еще не побил всех цветов. В саду были прелестные астры, чайные розы, резеда и гелиотропы.

— Ну так как твои дела? — спросил я у Анри. — Я знаю, что ты еще ни о чем не говорил с Мьет…

— И не буду ни о чем говорить, — ответил он. — Что сказать, когда так полно сердце? Я нашел в Виньолет всю сладость воспоминаний о первой любви. Каждое дерево, каждый цветок были страницами жизни и вызывали из прошлого чарующие, жгучие образы. Комната Эмили казалась мне святыней, я не позволил себе даже заглянуть в нее. В гостиной, глядя на мебель с ее вышивками, я с горечью вспоминал о том, сколько праздных и постыдных часов я провел вдали от нее, пока она терпеливо и старательно выводила эти узоры. Какой разительный контраст между жизнью чистой девушки и жизнью далеко не самого развратного из молодых людей! Эмили уже двадцать два, из них два или три года она провела в ожидании, пока моя прихоть возвратит меня к ней, а эти годы, быть может, самые трудные в жизни женщины! Она безропотно мирилась с одиночеством, и стоит взглянуть на бархатистость ее щек, на чистоту ее взгляда, на ее свежие розовые губки, чтобы понять: никогда не только развратная, но даже просто дерзкая мысль не бросала тени на этот цветок, на этот алмаз. Жак признавался мне в своих проделках, и я не смеялся над ним, потому что вспоминал свои постыдные увлечения. Я обрел душевный мир в силу добрых намерений и твердой решимости жить иначе, но до сих пор не могу избавиться от стыда в присутствий Эмили. Мы снова вместе. Я ловлю ее улыбку, стараюсь угодить ей, говорю с ней про старые времена, времена нашей чистой, счастливой первой любви. Я вижу, что она ни о чем не забыла и рада, что и я так хорошо все помню, она смеется или вздыхает, припоминая радости и горести детства. Она понимает, что я оживляю прошлое не для того, чтобы похоронить его с бесплодными сожалениями; но когда мне хочется вставить слово «счастье», я чувствую, что прежде нужно выговорить слово «прощение» и что я буду иметь на него право только после нескольких лет искупления. И я молчу. Скорее бы наступил тот день, когда я решусь сказать ей: будь моей женой! Жак счастливее меня, ему приходится прощать!