Тайный меридиан - Артуро Перес-Реверте

Ему сопутствовали потерпевшие поражение герои кинофильмов и романов – Орсон Уэллс из «Шанхайской дамы», Еэри Купер из «Тайны затерянного корабля», Джим, за которым из порта в порт следует призрак «Патны». Разница была лишь в том, что не было ни Риты Хейворт, ни капитана Марлоу, чтобы ободрить его словом, так и шел он среди людей, молчаливый и рассеянный, засунув руки в карманы синей тужурки, останавливаясь перед красными светофорами и переходя улицы на зеленый свет, и был он такой же серый и бесцветный, как все остальные. Он вдруг почувствовал себя неуверенным, жалким и вообще не на своем месте. Он жадно поглощал пространство, стремясь найти пирс, порт, где надеялся обрести утешение в привычном – в запахе моря и плеске волн о причалы; но только когда на площади Сибелес он замедлил шаг, не зная, в какую сторону свернуть, до него вдруг дошло, что в этом огромном шумном городе моря нет. Это неприятное открытие настолько ошарашило его, что он покачнулся и даже зашатался, ему пришлось сесть на скамейку возле ограды парка, и двое военных в красных беретах, в форме с портупеей и с винтовками на ремнях, подозрительно покосились на него. Позже, когда он снова пустился бродить по городу и когда небо, открывающееся в западной стороне проспектов, начало краснеть, а в противоположной стороне все помрачнело и посерело и обозначились силуэты зданий, где загорались первые огни, его отчаяние перешло во все возрастающий гнев – это была едва удерживаемая ярость, в которой смешалось презрение к собственной персоне, отражавшейся в витринах, и бешенство, вызванное всеми этими прохожими, которые задевали его, толкали, когда он останавливался, нелепо жестикулировали, говоря по мобильникам, мешали ему спокойно пройти своими огромными пакетами из супермаркетов и сами двигались по-дурацки, то прибавляя шагу, то останавливаясь групками поболтать. Несколько раз он отвечал на толчки тем же и вдруг заметил, что возмущенное выражение лица очередной жертвы его настроения, – когда этот человек уловил ожесточенность Коя, его злой, угрожающий взгляд, мрачный, как приговор трибунала, – стало настороженным и удивленным. Никогда в жизни он не был настолько похож на неприкаянного Летучего Голландца – даже в тот день, когда комиссия по расследованию на два года отлучила его от моря.

Через час Кой уже был пьян, причем вовсе не заботился предварительно о цвете напитка. Он вошел в ближайший погребок на площади Санта Ана и, указав пальцем на старую бутылку «Терри Столетнего», чей праведный сон, наверное, лет пятьдесят никто не тревожил, удалился в угол вместе с нею и бокалом. Коньяк крепко шибает в голову, сказал Торпедист, после того как, стоя на коленях, вывернулся наизнанку и уже мог судить с пониманием дела.

Смертельный случай. Однажды, в Порт-Лимоне, Торпедист накачался бренди “Дуке де Альба” и полностью отключился, находясь на маленькой шлюшке, которая криками призывала на помощь, чтобы с нее сняли эти сто килограммов, не то они вот-вот раздавят ее; потом, когда он очнулся в своей каюте – а доставлять на судно его пришлось на фургончике, – он провалялся балластом трое суток с разлитием желчи, обливаясь холодным потом и умоляя прикончить его из милосердия. У Коя в этот вечер не было ни шлюшки, на которой можно было бы повиснуть, ни судна, на которое можно было бы вернуться, ни друзей, которые доставили бы его на место – на фургончике или просто пехом: Тукуман был неизвестно где, а галисиец Ньейра упал с трапа танкера, он всего только месяц проработал лоцманом в Сантандере и получил разрыв печени и селезенки, – но Кой все равно отдал должное коньяку, раз за разом прокатывая его по горлу, пока все не начало несколько отдаляться, пока язык, руки, сердце и ноги не перестали болеть, пока Танжер Сото не превратилась во всего лишь одну из тысяч женщин, которые каждый день рождаются и умирают в огромном мире, и пока он не увидел, что рука его, которая подносит бутылку к бокалу, движется как в замедленной съемке.

В бутылке оставалась половина, чуть ниже ватерлинии, когда Кой, сохранивший все-таки некоторую предусмотрительность, прекратил пить и огляделся.

Крен, хоть и небольшой, был определенно заметен, но тут он понял, что это он сам смотрит с такой точки, так как его голова лежит на столе. И подумал, что нет ничего более идиотского, чем в одиночку напиваться на людях. Тогда он медленно поднялся и вышел на улицу. Он шагал, стараясь скрыть свое опьянение, и, чтобы идти по прямой, параллельно бордюру тротуара, ориентировался плечом по стенам домов. На воздухе ему стало легче. Он остановился у памятника Кальдерону, сел на скамейку, упершись руками в колени, и затуманенными глазами стал разглядывать прохожих. Он увидел вчерашнюю троицу нищих с собачонкой, они сидели прямо на земле и распивали что-то из литровой бутылки, а Робокоп у входа в отель «Виктория» наблюдал за ними. В ответ на предложение какого-то алжирца купить гашиша Кой только покачал головой – с меня и так достаточно, приятель, – встал и пошел в пансион уже более твердой походкой.

К этому времени «Терри» уже несколько разбавился в его крови, моче или в чем-то там еще, и он уже мог воспринимать то, что видит. И благодаря этому он заметил далматинца, того самого, из Барселоны, с седым хвостиком и с разноцветными глазами, он сидел за столиком в баре у самой двери, положив ногу на ногу, и со стаканом виски в руке поджидал Коя.

– Вам надо все взвесить, – подытожил далматинец. – Все они хотят, чтобы мы к ним привязались.

Точнее, они хотят, чтобы мы хотели привязаться к ним. Но главное, они хотят, чтобы мы за это платили.

Своими деньгами. Своей свободой, своими мыслями… Поверьте, в их мире не существует слова «даром».

Он по-прежнему как ни в чем не бывало сидел со стаканом виски в руке, а Кой сидел напротив перед стаканом тоника со льдом и с лимоном, к которому даже не притронулся. Удивление его давно прошло, и теперь он с интересом слушал. Коньяк еще мягко перекатывался по его жилам. Иногда далматинец, позвякав кубиками льда, заглядывал в свой стакан и задумчиво подносил его ко рту, отхлебывал глоток и продолжал свою речь. Кой убедился, что в его испанском действительно звучал какой-то иностранный акцент, что-то среднее между андалусским и английским.

– И позвольте, я вам скажу одну вещь: уж если женщина что-нибудь вбила себе в голову, то нет человека… Я знаю, что говорю. Когда женщина в конце концов принимает решение, любое решение, она становится неумолимой. Клянусь вам. Я видел, как они лгут… Господи боже. Клянусь, женщина может хладнокровно лгать, разговаривая с мужем по телефону, и при этом лежать в моей постели. Просто невероятно.

Напротив находился магазин манекенов, и Кой изредка поглядывал на витрину. Под ее огнями поблескивала синтетическая плоть – голые тела в разных положениях, одни сидят, другие стоят, одни в париках, другие с лысым черепом, женщины и мужчины без гениталий. На полке ухмылялись головы без тел. У женских манекенов были груди с острыми сосками. А одной из них оформитель, то ли из чувства юмора, то ли из ханжеских побуждений, то ли по сознательной или бессознательной классической реминисценции, согнул одну руку в локте и стыдливо прижал ладонь к груди, а второй прикрыл срамное место – Венера, выходящая из раковины, но в виде андроида-репликанта серии «Нексус-6» из фильма «Бегущий по лезвию бритвы».

– А она тоже лежала в вашей постели?

Далматинец взглянул на Коя чуть ли не укоризненно. Его гладко зачесанные назад волосы были перехвачены черной резинкой. Ворот белой рубашки с пуговками на уголках воротника он не застегнул, галстука на нем не было. Кожа загорелая, но не чересчур. Безупречные туфли, удобные, хорошей кожи. На левом запястье дорогие часы, тяжелые, золотые. Золотые перстни. Руки с ухоженными ногтями.

Еще один перстень на мизинце правой руки, массивный, тоже золотой. В открытом вороте рубашки видны цепочки того же металла, с медальками и старинным испанским дублоном. Из рукавов пиджака выглядывают золотые запонки. Не человек, а витрина Картье, подумал Кой. Если все это расплавить, можно пару слитков отлить.

– Нет… Конечно нет, – далматинец был вроде бы искренне шокирован. – Не знаю, зачем вы так говорите. Мои отношения с ней…

Он умолк, словно то, о чем шла речь – о чем бы она ни шла, – было очевидным. Спустя мгновение он понял, что это вовсе не очевидно, и, позвякав кубиками льда, но так и не отпив из стакана, он ввел Коя в курс дела. Точнее, он ему изложил версию этой истории по Нино Палермо. Нино Палермо – это он сам, и потому ценность его версии была весьма относительной. Но он был единственным, кто собирался хоть что-то рассказать Кою, а более аутентичной версии Кой не знал и вряд ли когда узнает.

Поэтому он сидел и внимательно слушал, отводя глаза на витрину с манекенами, только когда Палермо слишком долго смотрел на него то зеленым, то карим глазом – уж слишком смущала Коя эта разноцветность. Он узнал, что Нино Палермо – владелец «Deadman's Chest», фирмы, которая занимается подъемом затонувших судов и спасением на море и зарегистрирована в Гибралтаре. Может быть, Кой слыхал о «Deadman's Chest», когда в прошлом году поднимали паром «Мыс Европа», который затонул в заливе Альхесирас с пятьюдесятью пассажирами.