Во всём виноват Гоголь - Георгий Дзюба

— Так комиссар и теперь при власти? — заинтересованно прервал его клиент.

— Так, да не так, — тяжело вздохнул Афанасий Петрович. — С ним тут такая история завязалась. Гармошкина сильно заинтересовала вдруг полнота всей нашей подлунной жизни как таковой, то есть вместе со всеми её прелестями и безобразиями. Будучи только что как назначенным к нам настоятелем, теперь, как болтают за углом, в служении запрещён и направлен указом их командира за штат временно. Вроде как за самоволку с выездом на выставку ЭКСПО в Шанхай на дегустацию наших щей и кваса с боевой стрельбой. Здесь пока ни гу-гу про это, но его электорат и МИД в курсе.

— Что ж до меня касательно, — продолжил Бронькин, — то пришлось мне тогда скоропостижно подать в отставку. Хотел было эмигрировать в Германию или какую другую экзотическую страну, где со специалистами моего уровня туго, но пока что думаю. Сижу в детективном отделе и ещё в одном месте. Конечно, красота классики — страшная сила! Но там мне для личного обогащения уже мало чего осталось. Набираюсь, так сказать, иных полезных сведений с мечтой о построении своего бизнеса во всём городе сразу.

— Вы, я вижу, тоже на пороге неких мыслей, а то и свершений, — решился наконец-то взять клиента за рога Бронькин. — Быть может, вам недостаёт соратника, в совершенстве владеющего местным колоритом и знаниями о бизнесе господина Чичикова, или толкового топ-менеджера на условиях выплаты активно прогрессирующих бонусов по факту талантливо выполненных работ? Такого человека я бы мог вам подогнать, что, конечно, тоже не вполне бескорыстно, но доступно… — Бронькин вытащил из сумки несколько чуть смятых листов и протянул их посетителю. — Здесь публичное слово в поддержку господина Чичикова и его соратников, вязь размышлений вашего покорного слуги. Ткань кружевная, ибо носит коммерческий нрав и состоит в ожидании вознаграждения центральным печатным органом непримиримой оппозиции города… Здесь же мои неподкупные суждения о городе. Сегодня материал уже опубликован, правда, самой газеты у меня пока нет. Вы могли бы насладиться его прочтением, пока я произведу предрассветные указания персоналу, — сказал он отрывисто и категорично, будто с силой всучивая клиенту бумагу и время для обдумывания.

Любопытно, что в Павле Ивановиче сейчас распахнулась «…не только любознательность, но и основательность…» С решительностью, присущей лишь наиболее опытным военнослужащим по контракту, он устремил взор в машинописный текст под шапкой «Руки прочь от П. И. Чичикова и его боевых соратников» и припиской, что текст к чтению абитуриентами и школьниками не предназначен…

Спустя некоторое время, то есть к минуте возвращения Афанасия Петровича, клиент уже, видимо, постиг, что стропальщик завода малолитражных молоковозов Афон Броненосцев и Бронькин — одно лицо, а красавица Зухра успела даже пошептаться с ним, будто бы как о правильной температуре кипячения чая…

— Ну что ж, недурственные у вас блинцы и креативность мыслей вытанцовываются. Кучеряво написано. Не всё понятно настрогали, но правильно, — процедил ему гость.

Бронькин не успел даже обрадоваться этим словам, как посетитель ещё больше наддал жару — и не в бровь, а в глаз.

— Почему же наш писец для красоты слога и борьбы с вашей затхлостью не плеснул сюда гроздь былых экономических побед господина Чичикова?

Теперь Афанасий Петрович обрадовался во всю ширину: — Картина тут ясная, Палваныч. Не тот читатель сегодня пошёл, не тот! Но вы здесь точно в десятку чихнули! Кучеряво многие пишут. Вряд ли стоит сомневаться, что Гоголь гениален. Да и я, судя по отзывам оппозиционных аналитиков, не лыком шит. Впрочем, речь сейчас не о нас. Моему перу принадлежит творенье моих непокладаемых рук, пока остановленное мною от публичного провозглашения: «Опыт П. И. Чичикова — критерий истины в развитии макроэкономики района, освоения его недр, земель сельскохозяйственного и иного назначения, а также воздушного пространства и экспорта вплоть до 0000 года». Это основа пока ещё не провозглашённой мною предвыборной платформы…

Пик процветания макроэкономики города NN и всего остального района здесь был заявлен такой, что Павел Иванович непроизвольно зажмурился и впервые оторопело замолчал.

Таких цифирь и широты размаха он не встречал даже у Нострадамуса и в календаре майя…

Глава X

После первых петухов

Под натиском городской серости, понемногу пробирающейся в торговый зал сквозь огромные окна учреждения, бездушные светильники блекли и растворялись в предрассветном мареве. В отдельных окнах по-прежнему буднично и тускло моргали огни, а где-то, как в хрущёвке, что напротив, огни уже не моргали. Двум буквам рекламного щита учреждения, видимо, уже наскучило ковать славу Петру Октябриновичу Мудрецову. Они прекратили корчить из себя бесправный светофор и в трубках дрожащего голубого неона принялись выдавать себя за надменные полицейские мигалки. Остальные литеры пока ещё свою лямку тянули исправно. Они заискивающе подмигивали городу, площади, развидняющемуся над ней небу и разновеликим, но аккуратным лужам на свежеуложенном работящими гастарбайтерами затейливо-волнистом асфальте: цердуМ, цердуМ, цердуМ — красным, жёлтым, зелёным… Тронутая поздней осенью и ранними заморозками листва кое-где плоско и обречённо, но всё ещё держалась на чахлых прутьях кустарника. Седые от пыли и слякоти листья тучных и равнодушных ко всему фикусов на холодрыгу внешне пока ещё не реагировали и над ядовито-изумрудными кубами вместилищ висели вполне непоколебимо. Впрочем, изумруд на их боках давно уже переродился в более привычный глазу цвет армейского камуфляжа группы «Джунгли». Фикусные кубы даже выстроились по-военному: слегка неровным пунктиром, напоминающим очередь новобранцев на военно-врачебную комиссию. Пунктиром длинным, но малообразованным и порядочно напуганным скорым и неизбежным погружением во все ужасы неуставщины от матёрых казарменных авторитетов. Тем не менее казалось, что всем этим фикусным призывникам, как и их обидчикам, было глубоко наплевать: придётся ли им коротать время с лопатами в забытом генералами стройбате или же после ВВК наступит их звёздный час и станут они танкистами, лётчиками или водолазами.

Разгорающийся рассвет, вытесняющий темень и серость, теперь уже ползуче завоёвывал и внутренние объёмы торгового зала учреждения. А когда Эшонкул принялся за смежные обязанности, картина дерзко изменилась. Надо заметить, что акт отключения светильников всегда исполнял Афанасий Петрович. Но сегодня на этом верблюде славы возвышался болигард Эшонкул. Не обременяя себя вниманием к устрашающим надписям на щитках и костям в крест под портретами недружелюбных черепов, он с безудержной удалью душил рубильники и давил кнопки, не выпуская при этом из поля своего зрения ни входную в учреждение дверь, ни кассиршу, ни сам кассовый аппарат.

Безобразно-лохматые, косые, хвостатые и рябые тени жадно бросались на полки с избранными сочинениями местных кудесников пера последних лет, пока ещё не признанных легкомысленными земляками районных классиков современности, нападали на стены учреждения, на пол и даже на одежды трудящихся. Трудящийся персонал учреждения казался таким же косым, лохматым и непрочным, как и всё его окружающее. Сейчас так выглядели размашисто рекламируемые в краевой газете «Правда в последней инстанции» и районной — «Чистой правде» и повсеместно предлагаемые всякому прохожему в киосках «Край печати», наряду с контрацептивами и чипсами, новинки даже краевых литературных мэтров с жирно пропечатанными на обложках их фамилиями и титулами. Все эти творенья проповедников краевого реализма и несгибаемых борцов с врагами регионального патриотизма размашисто писаны были пожизненными лауреатами и дипломантами всевозможных премий имени самого губернатора, но из-за пляски теней и они сейчас казались конопатыми и недоделанными. Недоделанными и кривыми, хоть и занимали они здесь полку ничуть не более двух аршин с четвертью, выглядели даже произведения самого Степана Ильича Пробки — губернатора Краснотупиковского края, поэта, прозаика, драматурга и бессменного лауреата премий имени С. И. Пробки.

И, конечно, во всей этой неприглядной картине виноват был лишь истреблявший по принуждению электрическое освещение Эшонкул. Да он и сам это видел, но так получалось.

Одуревшие от ранее откушанной водки, друг от друга, игры в Чапаева, в поддавки и от надзора за бездушным банкоматом, его крепко выпившие обереги — раскрасневшиеся красавцы в устаревшей милицейской форме — дружно подтянулись к кассе и принялись возбуждённо фамильярничать и клеиться к кассирше Зульфии. На их потных физиономиях застыла и легко читалась омерзительно-материализованная мысль в отношении этой непорочной девушки. Но та, не будь дурой, сунула им в нос подарок от Селифаноффа в виде флакона московских духов с его автографом на этикетке и что-то ехидно им пообещала…