Скупые годы - Варлаам Рыжаков

- Попался? - послышался веселый смех молчуна.

Я озверел.

Не помню, как в руках у меня очутилась палка и я ударил ею своего противника. Он взвыл. Я хотел ударить его еще раз, но кто-то сзади повис на моих плечах. На меня посыпался град кулаков. Я догадался, что враги мои в сборе, и, кое-как вырвавшись, дал стрекача.

ГЛАВА 6

Скрылся я от заговорщиков удачно и вовремя. Однако разноцветные синяки под глазами упорно красовались на моем лице целую неделю. И, как нарочно, с этой недели начались занятия в школе.

В классе назойливо подтрунивали над моими "фонарями", а учителя, которые почему-то привыкли считать меня тихим, смотрели на мой неприглядный вид с удивлением.

- И кто это, Большаков, тебя так разрисовал? - допытывались они, и я, не стесняясь, врал, что упал с сеновала.

Витька не верил этому и во время перемены спросил:

- А все-таки, Вовк, скажи по-честному: с кем ты дрался?

Мне не хотелось открываться перед Витькой, и я резко ответил:

- Ни с кем. Ты думаешь, я хвастаю?

- Откуда я знаю, - обиженно проговорил Витька и, сочувственно посмотрев мне в лицо, предложил: - Давай отомстим вместе.

Я был тронут Витькиным вниманием, но во мне тут же зародилось смутное подозрение: не рассказала ли ему обо всем Люська.

После лесного побоища Люська не отвечала на мою записку, а при встречах со мной опускала глаза и торопливо проходила мимо.

Подозрение мое с каждым днем возрастало.

Первое время я думал, что Люська стыдится передать мне записку, и старался показаться ей на глаза где-нибудь в темном закоулке, но все мои усилия были напрасны.

Люська избегала меня, а Витька, наоборот, настойчиво приставал ко мне - хотел помириться. Он как-то сразу изменил ко мне свое отношение, был очень заботлив и часто смотрел на меня с затаенной печалью. Я ничего не понимал. Встречая его взгляд, я иногда думал, что Витька что-то скрывает от меня, что-то хочет сказать и не может.

Не на шутку встревожась, я начал наблюдать. Витька понял это. Он даже сам стеснялся своего взгляда и нередко во время уроков подолгу смотрел на меня украдкой. В такие минуты я замечал в его глазах глубокую скорбь, с которой глядят на безнадежно больных. Это пугало меня.

Я отодвигался подальше и нервно обрывал:

- Чего ты на меня уставился?

Вздрогнув, Витька торопливо успокаивал:

- Ничего. Это я так, просто задумался.

А через несколько минут глядел на меня такими же глазами.

Об уроках Витька не думал совсем. За небольшой промежуток времени он получил три двойки и, кажется, нисколько о них не беспокоился.

"Что его тревожит? Отчего он так заботлив ко мне?" - спрашивал я сам себя и не находил никакого ответа.

Наконец все стало ясно.

Это произошло пятнадцатого ноября...

Я возвращался из школы немного позднее обычного. Морозный день клонился к закату. С неприветливого, пасмурного неба сыпался мелкий снег. Колючий северный ветер сердито распахивал мое не по росту короткое пальто. Зябли коленки. Стараясь разогреться, я семенил вприпрыжку. Незаметно пробежал лугами, лесом, очутился снова на опушке и неожиданно замедлил шаг.

Вправо от меня, недалеко от дороги, послышался чей-то разговор.

Продолжая идти, я насторожился, отогнул воротник. Разговор утих.

Я остановился.

Голос Люськи.

- Ну а дальше? - спрашивала она кого-то.

Я затаил дыхание.

Тишина.

И вдруг... Зубы мои лихорадочно прикусили нижнюю губу.

Голос Витьки:

- Я ничего ему не сказал.

- А как же?

- Не знаю. Я не могу сказать ему об этом. - Голос у Витьки осекся. Я сам как дурак хожу, думаю, думаю, а сделать ничего не могу. Лучше скажи ему ты.

Молчание.

- Скажи, - жалобно упрашивал Витька.

Люська не отвечала.

- Ведь ему все равно надо знать. Скажи. Вовка тебя любит.

Люська вздохнула:

- Нет. Лучше ему не говорить.

По снегу заскрипели шаги. Я понял, что Витька с Люськой идут к дороге, и опрометью кинулся бежать.

Теперь мне все было ясно.

Вот почему Люська не отвечала на мою записку, ей не хотелось меня обижать. Она просила Витьку передать мне обо всем (о чем, я точно не представлял себе), но Витька не осмелился. Ему, видите ли, жалко меня. "Подумаешь, какая красавица. И сказал бы, так, наверно, не умер", успокаивал я сам себя, а на душе становилось все тяжелее и тяжелее. Мир пустел. Хотелось скрыться от него в каком-нибудь тихом углу, и я торопился домой.

В моем сознании теплилась слабая надежда, что за все пережитое горе там меня ожидает какая-то радость. А дома меня подстерегало горе.

Мать сидела у окна и, облокотившись о подоконник, беззвучно плакала. С боку к ней сиротливо прижалась сестренка.

На столе лежал нераспечатанный треугольник письма. Я взглянул на него и невольно отшатнулся. Это было мое последнее письмо, которое посылал я отцу месяц назад. На нем стоял черный штамп: "Адресат выбыл".

Тяжелое предчувствие беды стиснуло мне горло, но я поборол себя и, как мог, спокойно произнес:

- Не надо, мам. Его, наверно, в другое место перевели.

- Ох, не знаю, Вова. Чует мое сердце неладное. Давит здесь вот. Больно. - И она бессильной рукой провела по груди.

Я отвернулся и понуро ушел в переднюю.

Уроки в этот вечер я, конечно, не учил.

К нам пришли соседки. Они сочувствовали нашему несчастью и еще сильнее тревожили мать. Она то плакала, то, вздохнув грустно, начинала рассказывать сны, которые ей снились в последние ночи.

Чаще всего во сне она видела тихое лесное озеро с прозрачной холодной водой, и соседки утверждали, что чистая вода к слезам.

Я не верил этому. Не верил, что сны могут чего-то предсказывать.

Мать говорила, что если во сне увидишь собаку, то непременно встретишься с близким другом. Однако мне нередко снились собаки, а друзья почему-то не встречались.

Слыхал я и то, что если приснится машина, - будет письмо.

Но когда я ждал записку от Люськи, я за одну только ночь увидел тысячи машин, а записки не получил. Нет, не верил я снам. Не верил, что с отцом могло что-то случиться, и все-таки глубокая тревога притаилась во мне и всю ночь не давала покою.

Утром пришел я в школу хмурый.

"Где отец? Что с ним?" - задавал я себе вопросы, а через полминуты вспоминал вчерашний день и с упреком думал о Люське; волком косился на Витьку и невольно от обиды сжимал кулаки.

Вдруг во время большой перемены нас с Витькой и Люськой вызвали к директору школы. "Еще что-нибудь случилось", - подумал я и, выйдя из класса, равнодушный, готовый ко всему, зашагал по крутой, плохо освещенной лестнице.

В это время в дальнем конце коридора раздался веселый Люськин смех. Он уколол меня, и я остановился. Мне захотелось дождаться Люськи и причинить ей боль. Хотелось сказать что-нибудь такое, отчего бы она надолго перестала смеяться. Я перебирал в уме всякие обидные слова и не мог ничего придумать, и только когда Люська поравнялась со мной, я неожиданно для себя прошипел: