Когда трещит лед - Алеся Кузнецова

Но как только Алекс отошел от дома, вместо того, чтобы растопить печь и начать делать завтрак, Алексей занялся совершенно другим делом.

Глава 7

Через два часа братья обнялись у грузовика, и каждый вернулся к своей жизни. Алексей – в Москву, а Алекс, которого брат по-прежнему называл Сашкой, остался в таежном доме, открывая для себя шаг за шагом истинную любовь и прощение, мир и осмысленность, и радость от проживания каждого момента своей жизни. Встреча со старшим братом вскрыла старую рану, которая кровоточила столько лет, но которой Алекс всегда боялся касаться. Тщательно спрятанная под панцирем из успешных проектов и благотворительных дел, она все годы, оказывается, оставалась на месте и продолжала влиять на все его поступки и жизненные выборы. А после ночного разговора, вдруг стало легко, словно, разделявшая много лет их с братом стена, рухнула.

Никогда ранее он не чувствовал в себе такой наполненности и смысла, появившееся ощущение свободы окрыляло и помогало делать первые шаги к чему-то новому. Здесь жизнь обретала новые краски. Не имея возможности быть рядом с любимой, он проживал вместе с ней тем не менее каждый день ее жизни. Он рисовал ее такой, какой чувствовал. И приступая с новым восходом к работе, Алекс никогда не знал, какой она выйдет на холсте.

Иногда она была озорной, иногда сосредоточенной, а были дни, когда она выходила совершенно потерянной. Эти картины особенно тяжело давались, потому что он чувствовал, что между ними есть та невидимая связь, которая навсегда соединяет людей и дает им узнать состояние второй души. Поэтому он был уверен, что в тот день, когда он рисует ее поникшей и растерянной, передает не свое состояние, а транслирует ее душу на бумагу. Эта боль проходила через него самого и лишь после этого выплескивалась на холсты.

Лицо ему по-прежнему не давалось. Пару раз он пытался нарисовать лицо таким, как помнил, но всякий раз с криком: «Не то!», эти скомканные листы погружались в пламя печи. Сегодня, кажется, он нащупал нужные линии и увлеченно работал над эскизом новой картины. Появившаяся уверенность, что в этот раз все получится, заставляла рисовать, не останавливаясь и не прерываясь на еду. Лихорадочная радость и предвкушение результата были так велики, что на мгновение показалось, будто в целом мире есть только он и эта картина. Внезапно хижину сотряс резкий стук. Вздрогнув от неожиданности, он положил кисть на край мольберта. Неужели брат вернулся? С чего бы вдруг.

Секундное замешательство, нарастающий стук и Алекс рванул к двери, импульсивно поддаваясь той энергии и напору, с каким колотили в дверь. Однако на пороге наткнулся на бородача с довольно странным видом. Сколько прошло времени от открытия двери и до того момента, когда незнакомец решительно шагнул внутрь? Секунд пять? Семь? Но мозг за это время уже успел составить мнение об этом рослом грубом мужчине, лицо которого было покрыто небритой щетиной, как, впрочем, и у самого Алекса, а глаза сверкали яростью. За незнакомцем со стороны леса тянулся кровавый след. Ворвавшись в дом, он быстро сбросил что-то на стол и не оглядываясь скомандовал:

– Немедленно нож. Самый острый, что есть. И водки. Найди что-то вроде жгута и подготовь иглу с крепкими нитками.

Алекс метался по комнате, пытаясь обеспечить новоявленного гостя таким необычным набором, пока тот ругаясь что есть мочи, скидывал куртку и размещал прямо на столе какого-то рыжего зверя. Зверь был то ли в отключке, то ли не очень живой. Похож на лису, но вроде не лиса. А бородач был рослый, мускулистый и неразговорчивый.

Через полчаса, перенеся прооперированного спящего зверя со стола на сооруженную из простыней лежанку, непрошеный гость молча взял чашку и налил в нее оставшуюся после дезинфекции раны водку, выпил и опустился на стул. Алекс сел напротив и тоже налил себе из этой же бутылки немного. К спиртному он относился спокойно. Но в этот момент чувствовал почти потребность сесть за стол с этим странным человеком, ворвавшемся в его мир.

– Он будет в отключке до утра. Утром приду и сделаю все, что надо. Твари!

– Подожди-ка. Ты хочешь сказать, что оставишь эту лису или не пойми кого у меня?!

– Ну не потащу же я на себе этого красного волка, – и он многозначительно посмотрел на собеседника, – два километра после операции…

– Ты оставишь у меня ночевать раненого волка?!

– Он не проснется, пока я не приду. И это скорее волчонок, чем волк. Но чтобы ты понимал, взрослый красный волк и с тигром справиться может. А этот сдуру в капкан попал. Хотя красные волки практически никогда не попадают в капкан. Так что лишний раз старайся не раздражать зверя. – усмехнулся незнакомец. А потом немного помолчав, протянул руку хозяину дома:

– Захар.

– Алекс.

Захар кивнул и быстро вышел из дома, растворившись в лесах Сибири.

Привычный мир Алекса, только-только достигшего какой-то внутренней гармонии, опять трещал по швам, словно устраивая перекличку с треском ледяного озера. А в углу на полотенце тяжело дышал раненый зверь. Несколько раз Алекс подходил к нему, но ничем не мог облегчить состояние одурманенного каким-то препаратом волчонка. Рыжая шесть сбилась, тело подрагивало, лапы поджаты под животом. Зверь так и не проснулся до самого восхода солнца.

Захар вернулся, как и обещал, утром. Осмотрел раны. И сказал, что какое-то время волчонка придется подержать у Алекса, пока тот не восстановит силы и не сможет ходить.

– Редкий зверь. В Красную книгу занесен. А эти твари капканы ставят. Лиса скорее переломает себе лапу, перетрет кожу и уйдет из капкана. Потом, правда, и погибнуть может. А волк – нет. Попал – значит, попал. Но этого мы с тобой спасли.

– Ты оперировал кухонным ножом так, словно всю жизнь это делаешь.

Захар промолчал.

– Кофе есть?

– Есть, садись.

Пили молча. И вдруг Захар спросил:

– Почему у нее нет лица?

– Потому что я не могу его нарисовать.

– Красивая.

– Красивая.

– Тогда почему ты сидишь здесь в тайге?

– Это сложная история.

– Нет в мире ничего проще этих ваших сложных историй.

– А откуда ты сам здесь?

Захар долго не отвечал. Молча пил горячий кофе маленькими быстрыми глотками. Потом поставил кружку на стол.

– У меня на операционном столе человек умер. Девушка. Молодая, почти ребенок. Шестнадцать лет. Разбирательство шло год. Суд меня оправдал, но я больше не могу оперировать. Когда подходил к очередному пациенту, не видел ничего, кроме