Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Несколько дней спустя мы с Милордом переехали в великолепный дом старого пэра; я стала выезжать на прогулки в Гайд-парк. Подавали нам только куриные и рыбные косточки, сливки, молоко и шоколад. Каким бы возбуждающим ни был этот рацион, мой так называемый супруг Пуф оставался холоден. Его respectability распространялась и на меня. Как правило, в семь часов вечера, лишь только начиналась партия в вист, он укладывался спать на коленях Его Светлости. Сердце мое не знало удовлетворения, и я изнемогала. Душевная моя смута роковым образом совпала с легким нездоровьем, причиной которого стал чистый селедочный сок (портвейн английских Котов и Кошек); я отведала этого напитка, привычного для Пуфа, и словно обезумела. Хозяйка моя пригласила доктора, который долгое время учился в Париже, а потом практиковал в Эдинбурге. Он сказал, что установил причину моего недуга, и пообещал исцелить меня на следующий же день. Он в самом деле воротился к нам и вынул из кармана инструмент французской выделки. Я задрожала от ужаса при виде трубки из белого металла с острым концом, которою доктор поигрывал с самым довольным видом, а Их Светлости покраснели, разгневались и наговорили кучу высоких слов о достоинстве английского народа: послушать их, выходило, что старую Англию отличает от католиков отношение не столько к Библии, сколько к этой подлой машинке. Герцог сказал, что в Париже французы не стыдятся показывать эту штуку на сцене главного театра страны, в комедии Мольера[243]; но в Лондоне даже watchman[244] не посмел бы произнести ее название. Дайте ей каломели![245]

– Но это ее убьет! – вскричал доктор. – Что же до этой невинной машинки, французы возвели одного из храбрейших своих генералов в маршальское достоинство за то, что он пустил ее в ход прямо перед их знаменитой колонной[246].

– Французы могут поливать своих бунтовщиков, как хотят, – отвечал Милорд. – Я, точно так же как и вы, не знаю, к чему может привести действие этого подлого механизма; но зато я твердо знаю, что настоящий английский врач должен лечить своих больных только проверенными английскими средствами.

Врач, который как раз начинал входить в моду, потерял всех своих пациентов в большом свете. Позвали другого врача, который принялся задавать мне непристойные вопросы касательно Пуфа и объяснил, что истинный девиз Англии звучит так: «Бог и мое право… супруга»[247]. Однажды ночью с улицы до моего слуха донесся голос Кота-француза. Увидеть нас никто не мог; я ринулась вверх по каминной трубе, а выбравшись из нее, бросила клич: «На крышу!» От этих слов у него словно крылья выросли. Он очутился подле меня в мгновение ока. Поверите ли, этот непристойный Кот-француз имел дерзость воспользоваться вырвавшимися у меня словами, чтобы протянуть ко мне лапы и сказать: «Приди в мои объятия!» Он осмелился без разрешения, вот так спроста обращаться на ты к благороднорожденной Кошке. Я взглянула на него холодно и, чтобы проучить, открыла, что я принадлежу к Обществу воздержания.

– По вашему акценту и по нестрогости ваших правил я вижу, любезный друг, – сказала я ему, – что у вас, как у всех Котов-католиков, нет ничего святого; вы все и вся поднимаете на смех без зазрения совести; но мы, англичане, существа куда более нравственные: мы блюдем respectability даже в наших удовольствиях.

Юный Кот, потрясенный величием английского cant, слушал меня так внимательно, что во мне проснулась надежда воспитать из него Кота-протестанта. В самых изысканных словах он поведал мне, что сделает все, что я пожелаю, лишь бы ему было позволено меня обожать. Я взглянула на него, не в силах ответить, ибо глаза его, very beautiful, splendid[248], сверкали, как звезды на небе, и рассеивали ночную тьму. Молчание мое придало ему храбрости, и он вскричал:

– Киска моя!

– Какая наглость! – возмутилась я, в очередной раз поразившись развязности французских Котов.

Тогда Бриске объяснил мне, что на континенте все так говорят, и сам король, обращаясь к дочери, называет ее любовно «моя маленькая киска»[249], а многие женщины, даже самые хорошенькие и самые знатные, говорят мужьям «мой котик», даже если вовсе их не любят. Так что если я хочу доставить удовольствие Бриске, я должна называть его: «Мой Мужчинка!»[250] И он с бесконечной грацией всплеснул лапами. Я предпочла удалиться, боясь не устоять. Бриске от счастья затянул английский гимн, и драгоценный его голос еще назавтра звучал в моих ушах.

– О, ты тоже влюблена, милая Красотка, – сказала мне моя хозяйка, увидев, что я улеглась на ковре, подняв все четыре лапы кверху, и в сладостной неге предаюсь поэтическим воспоминаниям.

Я подивилась, что Женщина может быть такой проницательной, и принялась тереться о ее ноги, выгнув спину и издавая любовное мурчание самым низким контральто.

Хозяйка посадила меня к себе на колени и принялась гладить и почесывать, и вот, в то самое время, когда я с нежностью глядела в ее глаза, полные слез, на Бонд-стрит разыгралась сцена, имевшая для меня роковые последствия.

Пак[251], один из племянников Пуфа, претендовавший на его наследство, в ту пору проживал в казарме лейб-гвардейцев. Коварный обманщик повстречал my dear Бриске и поздравил его с тем впечатлением, какое он произвел на меня, прибавив, что я устояла перед чарами самых пленительных Котофеев Англии. Тщеславный француз отвечал, что был счастлив обратить на себя мое внимание, но терпеть не может Кошек, которые только и знают, что говорить о воздержанности и Библии.

– Ах, так значит, она с вами говорит? – спросил Пак.

Таким образом милый француз пал жертвой английской дипломатии; однако оплошность его принадлежит к числу тех, которые ни одна благовоспитанная английская Кошка простить не может. Этот юный повеса вел себя совершенно непристойно. Подумать только, он осмелился в Парке поклониться мне и даже заговорил со мной так непринужденно, как если бы мы были знакомы. Я держалась холодно и строго. Кучер, заметив этого француза, вытянул его кнутом и едва не убил. Бриске бросил на меня взгляд, от которого все во мне переменилось: я полюбила этого Кота за бесстрашие, с которым он снес удар, ибо видел только меня одну, чувствовал только блаженство от пребывания подле меня и смирял свою природу, которая заставляет любого Кота спасаться бегством при первых признаках опасности. Он не угадал, что, несмотря на внешнюю холодность, я умирала от любви. С этой минуты я решилась позволить себя увезти. Вечером на крыше я, не помня себя, бросилась в его объятия.

– My dear, – сказала я ему, – найдется ли у вас достаточно денег, чтобы возместить ущерб старому Пуфу?

– Весь мой капитал, – отвечал француз со смехом, – это мои усы, лапы и хвост[252].

И он горделиво взмахнул этим самым хвостом.

– У вас нет капитала! – воскликнула я. – Да вы, my dear, просто авантюрист.

– Я люблю авантюры, – отвечал он с нежностью. – Во Франции в тех обстоятельствах, которые ты имеешь в виду, Коты дерутся! Они пускают в ход не деньги, а когти.

– Несчастная страна! – сказала я. – Как же можно отправлять в чужие края, в посольства, Зверей столь неимущих?

– В том-то и дело, – отвечал Бриске. – Наше новое правительство не любит деньги… в карманах своих служащих: оно ценит только богатство ума.

Любезный Бриске, говоря со мной, имел вид столь самодовольный, что я начала подозревать его в фатоватости.

– Любовь без капитала – это нонсенс! – сказала я. – Если вы будете рыскать по улицам в поисках пищи, у вас не останется времени на меня, любезнейший.

Вместо ответа милейший француз напомнил мне, что его бабушка вела свой род от Кота в сапогах. Вдобавок, сказал он, ему известны девяносто девять способов брать деньги взаймы, меж тем способ их тратить у нас будет один-единственный. Наконец, он музыкален и может давать уроки. В доказательство он пропел мне с душераздирающей страстью национальный романс своей страны: «Ах, при лунном свете…»[253]

В тот самый миг, когда я, соблазненная столькими доводами, обещала милому Бриске последовать за ним сразу после того, как он отыщет средства прилично содержать жену, на крыше появилась целая толпа Котов и Кошек, приведенных Паком.

– Я пропала! – воскликнула я.

Уже на следующий день старый Пуф возбудил в гражданском суде дело о прелюбодеянии. Пуф был глух: племянники воспользовались его слабостью. В ответ на их вопрос он поведал, что ночью я нежно называла его: «Мой мужчинка!» Для меня это прозвучало как одно из самых страшных обвинений, потому что я ни в коем случае не могла объяснить, от кого узнала это любовное выражение. Милорд, сам того не зная, причинил мне большое зло; но я уже давно заметила, что он впал в детство. Его Милость так никогда и не узнал о тех низких интригах, жертвой которых я сделалась. Те юные Коты, которые защищали меня от обвинений светского общества, сказали мне, что порой он зовет своего ангела, отраду своих очей, свою darling, свою sweet Красотку! Моя родная мать, прибывшая в Лондон, отказалась со мной увидеться и меня выслушать; она сказала, что английская Кошка обязана быть выше подозрений и что я омрачаю ее старость. Сестры, завидовавшие моему возвышению, подтвердили доводы обвинителей. Наконец, слуги также дали показания против меня. Тут-то я ясно поняла, что является в Англии самым страшным грехом. Лишь только речь заходит о прелюбодеянии и преступном сговоре, все чувства замолкают, мать перестает быть матерью, кормилица мечтает вернуть назад свое молоко и все Кошки поднимают дикий вой. Но верхом подлости стало поведение моего старого адвоката: некогда он верил в невинность королевы Англии[254], а теперь, когда я рассказала ему все до мельчайшей подробности, убедил меня, что ночью все Кошки серы и обвинить меня ни в чем невозможно, после чего я, в доказательство своей невинности, призналась ему, что вовсе не понимаю выражения «преступный сговор» (он объяснил мне, что о сговоре толкуют именно потому, что говорят в этом случае совсем немного), – так вот, этот адвокат, подкупленный капитаном Паком, защищал меня так дурно, что дело мое казалось проигранным. Тогда я набралась мужества сама выступить перед судьями.