Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

И вот однажды один старый пэр Англии увидел меня и сказал Арабелле: «У вас прелестная Кошка, она похожа на вас, такая же белая и юная; ей нужен муж; у меня есть роскошный ангорский Кот; позвольте мне ей его представить».

Три дня спустя пэр привез с собой Котофея – прекраснейшего из всех, какие только водились в палате Лордов. Пуф[233] был черной масти, с великолепными зелено-желтыми глазами, которые смотрели холодно и надменно. Пушистый хвост с желтыми полосками доставал до полу. Должно быть, сей Котофей происходил из австрийского императорского дома, ибо, как видите, сохранял верность его цветам[234]. Манеры его обличали Кота, не однажды бывавшего при дворе и в большом свете. Он так свято чтил приличия, что на публике не позволил бы себе даже почесать голову лапой. Пуф много путешествовал и бывал на континенте. Наконец, он был так замечательно красив, что, говорят, удостоился даже ласк английской королевы. Я в своей простоте и наивности прыгнула ему на шею, надеясь, что мы вместе поиграем; но он отказался, сославшись на присутствие посторонних. Тут я взглянула на кошачьего пэра повнимательнее и поняла, что той фальшивой, деланой важностью, которую в Англии именуют respectability, он обязан возрасту и чревоугодию. Полнота его приводила в восхищение Людей, но именно она мешала ему двигаться. В этом и состояла истинная причина его равнодушия к моим прелестям: он продолжал невозмутимо и хладнокровно покоиться на невыразимой части своего тела и смотрел на меня, шевеля усами, а время от времени прикрывал глаза. Для Кошки, рожденной в доме пастора, Пуф считался в кошачьем высшем свете самой выгодной партией; он имел в своем распоряжении двух слуг, ел на китайском фарфоре, пил только черный чай, ездил в экипаже в Гайд-парк и был вхож в парламент. Моя хозяйка оставила его у себя. Без моего ведома все кошачье население Лондона узнало, что мисс Красотка из Котшира выходит замуж за славного Пуфа, носящего австрийские цвета. Ночью на улице раздался концерт: я спустилась вниз в обществе милорда, двигавшегося из-за приступа подагры очень неторопливо. На улице мы нашли всех Кошек палаты Лордов: они явились поздравить меня и пригласить войти в состав их Крысолюбивого общества. Они объяснили мне, что охотиться на Крыс и Мышей – это верх заурядности. С их губ постоянно слетали слова shoking и vulgar. Больше того, ради славы отечества они создали Общество воздержания[235]. Несколько ночей спустя мы с милордом отправились на крышу Олмакса[236] послушать серого Кота, который намеревался рассмотреть этот вопрос всесторонне. В своей речи, сопровождавшейся многочисленными возгласами: «Слушайте! слушайте!», он доказал, что когда апостол Павел рассуждал о милосердии, он обращался также и к английским котам и кошкам. Следственно, именно английскому роду, который способен доплыть на кораблях до края света, не боясь замочить лапы, суждено распространить по всему миру принципы крысолюбия. В самых отдаленных уголках земного шара английские коты уже проповедуют священную доктрину Общества, основанную, между прочим, на открытиях науки. Вскрытие Крыс и Мышей показало, что они устроены почти так же, как и Коты: итак, угнетение одних другими противоречит Праву Животных, еще более незыблемому, нежели Международное право. «Крысы и Мыши – наши братья», – сказал серый Кот. И нарисовал такую выразительную картину страданий Крысы, попавшей в пасть к Коту, что я залилась слезами.

– Милорды, – сказала я им, – я английская Кошка, и я невинна!

Догадавшись, что я приняла все сказанное в этом спиче за чистую монету, лорд Пуф тайком шепнул мне, что Англия намерена открыть широкую торговлю Крысами и Мышами; что, если Коты перестанут их есть, Крысы подешевеют; что за английской моралью всегда скрывается торговый расчет и что этот союз морали с меркантильностью – единственный союз, на который Англия всерьез делает ставку.

Мне показалось, что Пуф слишком хороший политик, чтобы быть хорошим мужем.

Кот-помещик (country gentleman) заметил, что на континенте католики, особенно в Париже, вблизи застав[237], ежедневно лишают жизни Котов и Кошек («Не отклоняйтесь от повестки дня!» – закричали слушатели). Вдобавок эти надругательства сопровождаются ужасной клеветой: отважных Котов выдают за Кроликов – ложь и варварство, которые оратор объяснил незнакомством с основами истинной англиканской религии, позволяющей лгать и плутовать только в тех случаях, когда речь идет о государственном управлении, внешней политике и кабинете министров.

Оратора заклеймили радикалом и мечтателем. «Мы собрались здесь для обсуждения интересов английских Котов, а не тех, которые живут на континенте!» – гневно воскликнул Котофей-тори. Милорд Пуф задремал. Заседание окончилось, и тут один молодой Кот из французского посольства, говоривший с акцентом, который обличал его национальность, обратил ко мне восхитительные слова.

– Любезная Красотка, природа еще очень долго не сможет создать Кошку, способную сравняться с вами. По сравнению с вашей шелковистой и блестящей шерсткой персидский и индийский кашемир кажутся верблюжьей шерстью. Вы источаете аромат, от которого ангелы лишаются чувств, не в силах вынести столь безграничное блаженство; я учуял его в гостиной князя де Талейрана[238] и примчался сюда слушать тот потоп глупостей, который вы именуете meeting[239]. Огонь ваших глаз светит мне в ночи! Ваши уши были бы безупречны, если бы помогли мне донести до вас мои мольбы. Во всей Англии не найдется розы такой же розовой, как ваш розовый ротик. Как ни старайся рыбак, он не отыщет на дне морском жемчужин, могущих сравниться с вашими зубами. Ваша прелестная мордочка, изящная и утонченная, – самое очаровательное из всего, что произвела на свет Англия. Снег с альпийских горных вершин показался бы ржавым по сравнению с Вашей небесной шкуркой. Такую шерстку не найдешь нигде, кроме вашего туманного края! Ваши лапки с величайшей грацией и мягкостью несут тело, которое можно было бы назвать венцом творения, если бы ваш хвост, элегантный толкователь движений вашей души, не превосходил его своим совершенством: да! ни у одной Кошки хвост не описывает такую элегантную дугу, не изгибается так округло, не движется так плавно[240]. На что вам сдался старый пройдоха Пуф, который дрыхнет, как пэр Англии в парламенте? вдобавок этот негодяй продался вигам, а во время долгой жизни в Бенгалии растерял все, что может понравиться Кошке.

Я украдкой взглянула на этого французского обольстителя: всклокоченный, мелкий, развязный, он нисколько не походил на английского Кота. Его бойкий вид, равно как и манера навострять уши, обличали в нем беззаботного повесу. Признаюсь, важность английских Котов и их попечения о сугубо материальной чистоте успели меня утомить. Особенно смешной казалась мне их забота о respectability. Чрезвычайная естественность этого неопрятного Кота поразила меня: слишком резко она контрастировала с тем, что я видела в Лондоне. Вдобавок я вела жизнь столь размеренную, я так твердо знала, какие занятия мне предстоят до конца моих дней, что физиономия этого французского Кота пленила меня именно обещанием неожиданностей. Внезапно все кругом показалось мне пресным. Я поняла, что смогла бы жить на крыше с забавным выходцем из того края, жители которого, потерпев поражение от величайшего английского генерала, утешились песенкой: «Мальбрук в поход собрался! Миронтон, тон-тон, миронтен!»[241] Тем не менее я разбудила милорда и дала ему понять, что час уже поздний и нам пора домой. Я не подала виду, что слышала обращенное ко мне объяснение в любви, и мнимая моя бесчувственность потрясла Бриске[242]. Он изумился тем сильнее, что сам считал себя большим красавцем. Позже я узнала, что все Кошки сразу поддавались его чарам. Я глянула на него краем глаза: он удалялся вприпрыжку, то и дело перебегал с одной стороны улицы на другую, словом, вел себя, как всякий французский Кот в отчаянии: настоящий Англичанин выражал бы свои чувства с большей пристойностью и не выставлял бы их напоказ.

Несколько дней спустя мы с Милордом переехали в великолепный дом старого пэра; я стала выезжать на прогулки в Гайд-парк. Подавали нам только куриные и рыбные косточки, сливки, молоко и шоколад. Каким бы возбуждающим ни был этот рацион, мой так называемый супруг Пуф оставался холоден. Его respectability распространялась и на меня. Как правило, в семь часов вечера, лишь только начиналась партия в вист, он укладывался спать на коленях Его Светлости. Сердце мое не знало удовлетворения, и я изнемогала. Душевная моя смута роковым образом совпала с легким нездоровьем, причиной которого стал чистый селедочный сок (портвейн английских Котов и Кошек); я отведала этого напитка, привычного для Пуфа, и словно обезумела. Хозяйка моя пригласила доктора, который долгое время учился в Париже, а потом практиковал в Эдинбурге. Он сказал, что установил причину моего недуга, и пообещал исцелить меня на следующий же день. Он в самом деле воротился к нам и вынул из кармана инструмент французской выделки. Я задрожала от ужаса при виде трубки из белого металла с острым концом, которою доктор поигрывал с самым довольным видом, а Их Светлости покраснели, разгневались и наговорили кучу высоких слов о достоинстве английского народа: послушать их, выходило, что старую Англию отличает от католиков отношение не столько к Библии, сколько к этой подлой машинке. Герцог сказал, что в Париже французы не стыдятся показывать эту штуку на сцене главного театра страны, в комедии Мольера[243]; но в Лондоне даже watchman[244] не посмел бы произнести ее название. Дайте ей каломели![245]