Взрывы в Стокгольме - Якоб Пальме

— А может быть, все наоборот? — спросил Сюндман.— Разве не иностранцам дают самую тяжелую и плохооплачиваемую работу, используя их для того лишь, чтобы шведам жилось еще лучше?

— А, значит, вы тоже из тех улыбающихся социалистов! — сказал Хенрикссон.— Вспомните только, что они зачем-то переименовали наше старое доброе Медицинское управление в Социальное управление. По мне, так называли бы уж сразу Социалистическое.

— А что думает об этом ваш сын?

— Он думает так же, как я!

— Может быть, даже что-нибудь и делает в поддержку ваших слов?

— Да, вот он, наверно, и пытался. С помощью этих самых взрывов. Решил навести в правосудии порядок, раз никто другой не хочет. Хоть как-нибудь досадить этим улыбчивым защитникам иностранцев...

— Так что вы, оказывается, своим сыном гордитесь?

— Не то чтобы им горжусь или не горжусь. Просто меня это не касается.

— Вас не касается то, что сделал ваш сын?

— Да. Ему уже больше пятнадцати лет. К тому же он находится под влиянием дурных товарищей. Нелегко быть родителем и воспитывать, когда все прочие разрушают то доброе, что ты пытаешься заложить в своих детях.

— Вы всегда придерживались подобного мнения о социал-бюрократах и о людях, сочувствующих иностранцам, и всякое такое?

— Теперь я, пожалуй, стал понимать все гораздо лучше. Когда я был молод, в нашем правительстве было больше уважения к порядку. Тогда государственный служащий знал, что может гордиться своей работой. А теперь все переменилось.

— Вы считаете, что поступали правильно, отправляя обратно в Германию людей, бежавших в Швецию, чтобы спастись от нацистов?

— Мы должны защищать Швецию от иммигрантов. В противном случае вся наша страна погибнет. Каждый параграф закона для того и создан, чтобы защитить наше государство от угрозы извне. Это были хорошие законы, гуманные и человечные. Тому, у кого в Швеции имелся близкий родственник, разрешалось оставаться. Не могли же мы пропустить к нам в страну всех этих шалых иммигрантов!

— Любите ли вы вашего сына?

— Что еще за интимные вопросы? Пожалуйста, оставьте в покое мою личную жизнь. Какое вам дело до нее?

— Я только хочу попытаться понять ваше отношение к своему сыну. Должно быть, это вы оказали на него такое влияние. Это ведь вам так не нравятся все те дома, в которых произошли взрывы, а не вашему сыну.

— Да, но я его не просил взрывать эти дома. Это он придумал сам.

— Все то, что вы мне сейчас здесь говорите, только слова: отрицательное отношение, справедливость, долг... Но неужели у вас у самого нет никаких теплых чувств хотя бы к кому-нибудь?

Директор бюро внезапно поднялся, посмотрел вниз, на Сюндмана, открыл рот и вдруг закричал резким, грубым голосом:

— Вот отсюда! Вон отсюда со всеми вашими обвинениями и со всеми вашими инсинуациями! Мой сын — хороший мальчик. А я только выполняю свой долг. Я считаю, что полиция применяет весьма странные методы. Вон отсюда, идите, ищите отпечатки пальцев и занимайтесь своим делом. Вон, а то я позвоню вашему начальнику и расскажу ему, как вы относитесь к своим обязанностям! Оскорблять честных государственных служащих — вот чем теперь, оказывается, занимается полиция! Вон, я сказал! Вон!

Сюндман вышел. В холле он встретил госпожу Хенрикссон. И попросил ее пойти с ним в другую комнату, чтобы уточнить некоторые подробности. Они направились в старомодную столовую с дубовыми стульями и уселись там.

Все-таки госпожа Пия Хенрикссон казалась чуточку полноватой; тем не менее выглядела она довольно приятно; одета была в серый шерстяной костюм в клеточку; светлые волосы уложены плотными мелкими локонами.

Сюндман начал с тех же вопросов, что задавал ее мужу:

— Как вы думаете, может ваш сын быть инициатором всей той серии взрывов?

— Да.

— Почему он так поступает?

— Хочет показать, что он сильный.

— Разве ваш сын сильный?

— Сильный. Он сильный, энергичный мужчина.

— Неужели сильный и энергичный мужчина должен прибегать к динамиту?..

— Я горжусь своим сыном.

— Гордитесь... А вы знаете, что одним из взрывов был убит человек?

— Нет, «горжусь» это не то слово. Но вы все равно как следует не поймете. Вы смотрите на все как бы с одной только точки зрения — с точки зрения этой жизни. А ведь следующая за этой жизнь не менее важна. И в той жизни действуют совсем другие законы и не такие правила, как в этой. Духи гордятся Леннартом.

— Вы любите своего сына?

— Конечно. Мне кажется, Леннарт такой умный. Мы им очень гордимся.

— Но любить и гордиться это ведь не совсем одно и то же?

— Я люблю своего сына. И часто беседую о нем со своими духами. Хотя теперь он стал почти совсем взрослым. Теперь он уже не маленький ребенок.

— А каким Леннарт был в детстве?

— Он всегда был молчаливым и застенчивым. И играл большей частью в одиночестве.

— Но теперь у него есть друзья?

— Да, два года назад все переменилось. У него вдруг появились товарищи, он начал с ними встречаться, да так часто — что ни день, то встреча, теперь мы его почти и не видим.

— Ну и как он, изменился с тех пор, как у него появились товарищи?

— Дайте подумать. Да, он, пожалуй, стал, как бы это сказать, немного более открытым, что ли.

— Он был трудным, наверно, когда был маленьким?

— Да, сначала с ним было трудновато. Но скоро мы поняли, что если только в воспитании придерживаться твердых правил, то всякие там проблемы исчезают. И тогда он стал очень хорошим и послушным ребенком. И никогда не бывал трудным или озорным. Посмотришь, какие у других дети — и шумные, и капризные, так прямо не нарадуешься, какой удачный у нас получился Леннарт.

— Тем не менее занимается он тем, что устраивает взрывы.

— Ах, это только выражение его силы и твердости характера! Просто у него потребность в том, чтобы дать своей силе выход, и для этого ему нужны сильные средства.

— Ну, хорошо, большое спасибо,— сказал Сюндман.— Я вернусь, если понадобится спросить что-нибудь.

20 

Ребята не решались выйти из пивного бара, все сидели и сидели там, целый день. Казалось, им хочется только одного — отодвинуть неприятную действительность. Они сидели и фантазировали — об иных мирах, о каком-нибудь другом образе жизни, таком недоступном для них в этот холодный апрельский день. Но внезапно Леннарт воскликнул:

— У, чертов папаша! Предать нас полиции! Каково, а? Только для того, чтобы выпутаться самому!

— А чего ты, собственно, ожидал? — сказал Эрик.

— Да он, оказывается, такой же, как все,— сказал Леннарт.— Такой же предатель, как все они. Кругом одни предатели. Когда у тебя неприятности, все отворачиваются и ухмыляются тебе в спину.

— Я тебя поддерживаю,— сказал Эрик.— Мы-то друг друга не предадим.

— А мы-то еще взорвали дом полиции,— сказал Леннарт.— И ведь только из-за отца. А он? Он в это время нас предавал. Эх, знать бы об этом раньше, вместо дверей взлетела бы на воздух его камера.

— Ты слишком близко принимаешь все к сердцу,— сказал Эрик.

— Да, почему-то я думал, что папаша у меня мировой парень. А сейчас до меня дошло, что все его разговорчики— одна сплошная трепотня. Трепался о силе да об оппозиции, а сам что? Жалкий слабак, делает только то, что ему велят, настоящая марионетка в руках у предателей, у социал-бюрократов этих...

— Папаша твой больше всего на свете заинтересован в том, чтобы удержать за собой свое местечко да еще стрелять ворон,— сказал Эрик.

— Ты не должен так говорить о моем отце. Он часто бывал мировым парнем, хотя теперь он меня предал.

— Чего это ты начинаешь его вдруг защищать?

— Ты не должен плохо говорить о моем папаше, вот и все. Сам я могу, если захочу, а тебе нельзя.

— Вот как,— сказал Эрик.

— Мой папаша раб,— сказал Леннарт.— А мы с тобой не будем рабами. Не станем хорошо приспособившимися марионетками в руках у социалистов. Мы будем взрывать, взрывать, пока они не сообразят, что не могут нас сделать рабами. Мы с тобой никогда не станем винтиками в машине.

— Представь себе, как мы взорвем статую Свободы в Нью-Йорке! Рванем, а она ка-ак бултыхнет — прямо в Атлантический! — сказал Эрик.

И они опять погрузились в свои фантастические бредни и строили всякие планы, пока не пробило восемь. В это время бар закрывался.

— Все, уходите, бар закрывается,— сказала хозяйка, женщина лет пятидесяти; вид у нее был совершенно изможденный.

— Конечно,— сказал Леннарт.— Мы сейчас уходим.

Когда они вышли, Леннарт сказал:

— Нам нельзя спорить. А то привлечем к себе внимание. Куда теперь двинем?

— Вон там стоит полицейский,— сказал Эрик.

— Значит, пойдем в другую сторону.

— Да, это самое надежное.

— Как холодно, а? — сказал Леннарт.