Роман в социальных сетях - Иван Зорин

— Ты вот, Санджар, инвалидности добиваешься, чтобы сесть на группу и жить на пенсию. Так не волнуйся — ее за одну веру в воскресение из мертвых дадут. А эпитафией что возьмешь? «Оки-чмоки, еще увидимся»?

Все ржали, но у казаха были крепкие нервы, и он лишь молча крестился на образок.

— А ты, Санджар, верно, и в Страшный суд веришь, — донимал его Никита Мозырь, — а я как представлю своих предков до семнадцатого колена воскресшими, так в дрожь бросает. Бородатые, немытые, за царя-батюшку лбы в церквях расшибали. Они от меня дальше, чем обезьяна…

— Ты что же, анархист? — не выдерживал казах.

— Еретик и смутьян. И мои же предки меня бы сожгли! Уж лучше произойти от обезьяны.

— Так и время было другое, думаешь, над нашим не посмеются? А судить будут каждого по своей мерке. Программе, по-твоему.

— Точно, когда воскресну, у меня с предками произойдет конфликт программ. Поэтому обезьянья для меня безопаснее, и вирусов нет — не заразишься.

— Выходит, вы иван, не помнящий родства? — повернулся от стенки преподаватель философии. — И суда над собой не ждете? И оценивать себя не разрешаете?

Никита Мозырь вздохнул.

— Один человек на свете, и нет у него ни отца, ни матери, ни дедов, ни прадедов. А дети его, как перекати-поле, дунул ветер — и нет их. А ответ ему держать не перед кем, потому что нет у него ни заступника, ни судьи, кроме самого него.

— Да вы прямо малый пророк…

— Каков есть.

— Программа у него такая, — зло проворчал Санджар Быхеев, и, прекращая дискуссию, выключил в палате свет.

Осень принесла с собой обострение, и в больнице был наплыв, так что Олег Держикрач сбился с ног. В интернетовской группе он теперь появлялся редко, решая, кому передать администраторство. Ему казалось, что группа выродилась, превратившись в сообщество анонимных маргиналов. «На работе хватает, — думал он. — Черти что обсуждают, превратив группу в клуб знакомств». Сообщения «Модэста Одинарова» отправляли с компьютера «Ульяны Гроховец», IP-адреса совпадали, и Олег Держикрач сделал неправильный вывод. В болезнь Модеста Одинарова он не поверил — приговоренные так себя не ведут. Олег Держикрач был опытным психиатром. Не поверил он и «Раскольникову», мало ли сопляков насмотрелись гангстерских фильмов, и история заказного убийства выглядела в его глазах неубедительно. Вынеся на голосование вопрос об исключении «Раскольникова», Олег Держикрач ставил эксперимент, ему была интересна реакция группы, он гадал, какое решение примут ее члены. Едва сдерживая усмешку, он видел, что все клюнули на выдумку «Раскольникова», видел испуг, в котором не было сострадания, и относился к ним, как к паукам, которых рассматривал в банке. Олег Держикрач был хорошим психиатром. Все люди были для него пациентами, а к ним он относился, как к подопытным кроликам, еще с университетской скамьи, когда собирал материал для диссертации. Осень пришла неожиданно, как почтальон, стучавший дважды — обрушив дожди и шквалистый ветер, так что в больнице пришлось раньше срока закрывать ставни. В палате № 6 не стихали монологи Никиты Мозырь.

— Что такое религия? Самовнушение, гипноз. А ее объектом может быть кто угодно. Вон, женщины в детей уходят, в любовь… — Он глубоко вздохнул. — А когда любовь проходит, становятся богомолками, программа-то в обоих случаях одна…

— А я во Христа верую! — просветлел вдруг Санджар Быхеев.

— А до него в Ра бы верил или Зевса. А будь индусом — в переселение душ. А завтра станут в чудо заморское верить, и ты за компанию.

Замотав головой, Санджар Быхеев трижды перекрестился.

— Будешь, будешь, никуда не денешься, свою программу не обманешь.

Преподаватель философии поднял голову, подперев ладонью.

«Сусальным золотом горят

В аду искусственные церкви.

Из них игрушечные черти

Глазами страшными глядят»,

— мрачно продекламировал он, смотря на всех безумными глазами. И вдруг дико расхохотался, так что стоявший под дверью Олег Держикрач вздрогнул.

«Главное верить, а во что не имеет значение», — думал тот, слушая монолог Никиты Мозырь, но теперь посчитал нужным вмешаться, плечом толкнув дверь:

— Нуте — с, как себя чувствуем?

— Прекрасно, — ответил за всех ровным голосом преподаватель философии. — Будто студент-первокурсник, обратившийся в слух, только вот лектор у нас — хоть вешайся.

— Тогда оставим в стороне высокие материи, и перейдем к вещам прозаическим — стол, стул, лекарства.

Олег Держикрач натянул одну из своих выработанных за жизнь улыбок и сел на кровать Санжара Быхеева слушать его жалобы.

«Можно поклоняться воздуху, свету или земному притяжению, — написал он вечером в группе. — За что притяжению? За то, что дарует жизнь, не позволяя отторгнуть нас враждебному космосу. Но это будет лишь объяснением нашего глубинного желания строить все на незыблемом камне, трех китах или черепахах, это будет его рационализация. Большинство же обходится верой в деньги, собственный дом и церковь. Однако церковь, как больница, имеет дело с массой, рассчитывая свои рецепты сразу на всех, а излечить отдельного человека не в силах».

Это понравилось «Иннокентию Скородуму» и «Сидору Куляшу».

К этому времени мертв был уже не один Модест Одинаров. У Полины Траговец скончалась мать. «Неужели это случилось», — думала она, вернувшись с кладбища, не осознавая того, к чему уже давно готовилась. У нее перед глазами стояли хмурые лица могильщиков, комья сырой земли, летевшие со скрежетавших лопат. «Мама, зачем ты сгубила мне жизнь?» — хотела спросить она у мертвой, но знала, что до нее не достучаться, как и до живой. «Это и есть жизнь, ее слепок, — глядела Полина Траговец на злое даже в гробу старушечье лицо, похожее на восковую маску. — Прожить долго, значит принять все, как есть, подчинившись, плыть по мутному течению жизни. Боже, в кого она превращает!» Полина Траговец обошла разом опустевшую квартиру. «Ну, вот я тебя и развязала», — слышался из каждого угла скрипучий голос. «Моя мать умерла давным-давно, — успокаивала себя Полина Траговец. — Сегодня я похоронила только тело, с которым жила все эти годы». Но заклинания не действовали. Опустившись на пол, Полина Траговец ковыряла мизинцем сальные обои и тихо плакала.

В больнице Олег Держикрач практиковал сеансы психоанализа. Укладывая на кушетку, он запирал на ключ кабинет, зашторив окно, приглушал свет, и его мягкий, вкрадчивый голос погружал в глубокое детство, заставляя вспомнить свои мокрые пеленки, колыбельную, которую напевала старая няня и смородинное варенье, накрытое на столе тряпкой от мух. Начинал Олег Держикрач всегда издалека, но постепенно наводил разговор на ранние переживания, никогда не спрашивая в лоб, добивался, что пациент сам отвечал на незаданные вопросы.

— Хотелось мне переспать с матерью? — перебил его длинную речь Никита Мозырь. — Нет, мне хотелось ее убить!

— За что? За что же, голубчик, вам хотелось ее убить?

— Отцу скандалы закатывала. Мне жизнь отравила. Психопатка была, царство ей небесное, истеричка.

— А отца любили?

— Боготворил. Умер он вперед матери, и я осиротел не с того боку.

Не удержавшись, Олег Держикрач рассмеялся:

— У вас какой-то вывернутый Эдипов комплекс.

— Как и вся жизнь. Хотя, по-моему, вывернут ваш психоанализ.

Они замолчали, стало слышно, как за шторой бьется мотылек.

— А знаете, — сменив тон, устало произнес Олег Держикрач, — я себя чувствую постаревшим.

— Это ничего. У всех такая программа. Конечно, старость не радость. Ограничиваются возможности, растет число тех, кем уже не стать.

— То есть?

— Ну, футболистом, например. Или математиком. А с другой стороны, приходишь к себе, к тому, что есть, к единственно оставшемуся, раскрывающему подлинную суть.

Олег Держикрач тронул лоб:

— Надо же, никогда так не думал. — Он открыл кабинет, жестом предлагая Мозырю подняться. — Похоже, вы лучше себя знаете, и мой психоанализ не нужен.

Но была еще одна причина, по которой он отказал Никите Мозырь в сеансах. Шизофрения заразна, и теперь, когда Олег Держикрач оставался один, у него появлялось чувство, что за ним наблюдает кто-то невидимый, кому ведомы все его мысли, кто знает, зачем он живет, надеется, мечтает, и кто навсегда останется для него загадкой. «Сам виноват, — решил Олег Держикрач. — Ослабил защиту — подцепил навязчивость». Положив в стол историю болезни Никиты Мозырь, он дал себе слово пока не заходить в палату № 6.

Острые предметы в отделении были запрещены — в столовой выдавали алюминиевые ложки, а брили по желанию раз в три дня, приспособив для этого кресло в ординаторской, но преподаватель философии нашел выход. Ночью, когда в коридоре изредка слышалось шлепанье босых ног и сопение уснувшей няньки, он, встав на табурет, вывинтил лампочку, тускло светившую в туалете. А утром его нашли на стульчаке, он уже посинел, и с перерезанных вен у него, как у всех покойников, не капала кровь. Няньку тут же уволили, его постель застелили свежим бельем, а сестры, выполняя распоряжение главного врача, зорко следили, чтобы в палатах под угрозой выписки не обсуждали происшедшего. И через день уже казалось, что все пошло по-прежнему, жизнь, упакованная в будничный больничный распорядок, брала свое, и никто не вспоминает преподавателя философии. Поступившие новенькие уже не подозревали о его существовании, его смерть не давала им повода задуматься о своей, но она странно подействовала на Никиту Мозыря.